3. Тверецкий (Р.И. Матюнин)
		Окончил факультет журналистики Ленинградского государственного университета в 1975 г. Работал в газетах «Знамя», «Вышневолоцкая правда», «Тверская жизнь». Учредитель и редактор газеты «Древний Волок» и альманаха «ВИКА». Автор краеведческой книги «Тверской посох»

Личность Льва Толстого привлекает и будет привлекать. А в тени глыбы, «матерого человечища» нет-нет да и будут возникать личности пусть и меньшего масштаба, но созидающие ту самую «глыбу». Один из них, чуть не канувший в безвестность, не подлежавший ранней реабилитации 50-х годов нынешнего столетия и вынесенный на поверхность бурной лавиной окончательной реабилитации 90-х годов, на волне полной демократизации нашей жизни, тверской философ и богослов Михаил Александрович Новоселов. Конечно же, не терпится рассказать о том, что связывало Михаила Александровича со знаменитым писателем – властителем душ многих поколений, но потерпите – надо же покопаться в корнях предков нашего героя.Начнем с деда – Григория Алексеевича Новоселова, имевшего приход в церкви Петра и Павла, красивейшего своими взгорьями и долинами места на вышневолоцкой земле – Заборовья. Дед со стороны матери Михаил Васильевич Зашигранский служил священником в Тверской губернии. Скорее всего, приход его был в нынешнем Спировском районе. На эту мысль наводит факт рождения Михаила Александровича – село Бабье. Женщины и теперь уезжают рожать под маменькино крыло, а тогда, в середине XIX века, это было правилом без исключений.
Итак, появился в 1864 году младенец, которому суждена трудная богоборческая судьба. Он, правда, сего не знал, качаясь в зыбке, и только щерился в улыбке, когда дед, в честь которого зван Михаилом, брал его на руки, произнося: «Свернул твой тятька с пути служения православию, но тебя мы наставим на путь истинный!» Сказано сие потому, что отец Михаила Александр Григорьевич выбрал светскую стезю. Поступил в Санкт-Петербургский университет и стал педагогом. Но каким! Будучи директором Тульской гимназии, именно он пользовал советами самого Льва Николаевича Толстого.
Познакомился Лев Николаевич с тульскими педагогами еще до появления на свет нашего героя в доме начальника Тульской женской гимназии, одной из первых в России, Ю. Ф. Ауэрбах в 1859 году. Бывал он на квартирах учителей, предлагал создать Общество народного образования, мечтал издавать педагогический журнал, где бы описывать приемы преподавания – удачные и неудачные. Связи писателя с Тульской мужской гимназией не прерывались, хотя директоров меняли довольно часто. Первым его знакомцем был И. Ф. Гаярин, директор в 50-е годы XIX века, а получил бразды правления гимназией А. Г. Новоселов, и он стал принимать Л. Н. Толстого да наезживать в Ясную Поляну. В Тульской мужской гимназии учились сыновья писателя – Илья и Лев, а Сергей сдавал экзамен экстерном.

В своих воспоминаниях Сергей Львович не очень-то жалует любовью директора гимназии. И причина вот в чем. Скорее всего для А. Г. Новоселова не существовало «авторитета папеньки», и когда он приехал, по просьбе Льва Николаевича, в Ясную Поляну позондировать уровень домашнего обучения отрока, должного перейти из третьего в четвертый класс, то отметил слабину в подготовке по латыни.
Так оказалось и на экзамене в Туле. По русскому языку, математике, греческому и французскому языкам Сергей экзамен выдержал, а латынь завалил. С того 1876 года каждую весну до 1881-го сын Льва Николаевича держал экстерном экзамены в Туле при А. Г. Новоселове. В год же убийства Александра II Новоселова уже не было в Туле. «…В мае и начале июня я выдержал экзамен зрелости, – пишет Сергей Львович в своих воспоминаниях «Очерки былого», – происходивший уже при новом директоре тульской гимназии Куликове. Прежний директор, Новоселов, классик и педант (выделено мною. – 3. Т.) был переведен в Москву, в первую гимназию». И далее Сергей Львович дает не совсем лестную характеристику отцу нашего отрока. Он пишет: «Новоселов грубо обращался с учениками. Так, например, он собственноручно подстригал ученикам крахмальные воротнички, если они были слишком высоки. Или, например, был такой случай, один ученик подсматривал из коридора в дверное окошко, что было запрещено, и не заметил, как Новоселов проходил по коридору. Новоселов ударил этого ученика так сильно по затылку, что он носом разбил стекло и из носа у него потекла кровь. Новый директор, Куликов, был в другом роде, он был либерал и не профессиональный педагог, а литературный человек: он написал несколько водевилей. Про него рассказывали, что, увидев дерущихся гимназистов, он сказал им: «Деритесь, деритесь, это хорошая гимнастика». При нем экзамены прошли довольно легко, и почти все ученики восьмого класса получили аттестаты».
Из этих строк можно понять, что А. Г. Новоселов педагог был строгий, даже излишне, что послаблений на экзаменах не делал, что, наконец, стиль его преподавания был оценен высоко, чему свидетельство его перевод в Москву. Только не в первую, как пишет Сергей Львович, а в четвертую гимназию. Лев Николаевич, увлекшийся в эти годы педагогической деятельностью, конечно же, регулярно заворачивал свой экипаж к Тульской гимназии или к дому Новоселова, чтобы посоветоваться насчет домашних учителей, обговорить программу обучения в Яснополянской школе, узнать приемы излечения лентяйства и прочие нюансы педагогики. В тульский период Михаилу было 12-17 лет, и, конечно же, подвижный и бойкий, не по летам развитый, он умилял графа.
Такие знакомства запоминаются, а с возрастом перерастают в глубокое почтение с одной стороны и в желание опекать, помогать – с другой. Скорее всего, и в Москве дружеские узы Толстого с Новоселовым не прерываются, как и с сыном его Михаилом. Тот заканчивает с золотой медалью 4-ю гимназию, потом университет и сразу же перед вступлением на самостоятельную стезю делится с писателем своими планами на будущее. О доверительных отношениях отрока и известнейшего писателя говорит фраза из письма Новоселова: «Спасибо Вам, родной Лев Николаевич, за поцелуй, который Вы прислали мне, и за желание узнать, чем живу я теперь...» Из переписки видна мятущаяся душа юноши, мечтающего жить на благо людей. Михаил отвергает все учительские места, что ему предлагают, и решает стать врачом, а для этого хочет поступить на медицинский факультет. Но возражает отец, который прочит сыну карьеру преподавателя древних языков. «Пять лет на медицинском факультете, чтоб болячки изучать, – напрасно затраченное время, – наверное, уверял отец сына. – Врачей и без тебя хватает, а вот способности к языкам, как у тебя, не у каждого есть». Михаил не согласен с отцом, но идти поперек не решается. Нужны средства на продолжение образования, а кроме отца никто их дать не может. Вопрос о них не встает, но подразумевается, и сын сдает одну позицию за другой. Отказавшись от медицинского поприща, Михаил советуется с Толстым насчет преподавания в народной школе. Но отец и тут против – какие древние языки в народной школе? И молодой педагог соглашается на преподавание в учительской семинарии. В ожидании же места в Торжке уезжает в деревню, скорее всего в Заборовье Вышневолоцкого уезда или в Бабье.
Готовясь внедрять в юные умы русский язык и историю, Михаил Новоселов советуется с Львом Николаевичем и о том, как преподносить историю «... Больше всего, конечно, хотелось бы внести в преподавание истории моральную точку зрения. Но как она уживется с программой? Мне хотелось бы, чтобы прошлая жизнь человечества дала юношам понятие о людях и их поступках со стороны их приближения или удаления от учения Христа. Как скажете Вы, дорогой помощник наш и учитель? Найдете ли мою мысль заслуживающей отрицания или увидите в ней что-либо и положительное? Я был бы невыразимо доволен, если бы услышал от Вас совет и наставления». Письмо отправлено писателю из деревни 9 октября 1886 года, и о том, насколько оно важно для писателя, говорит то, что Лев Николаевич отвечает на него из Ясной Поляны уже 12-13 октября. Писатель соглашается с мыслями Новоселова о преподавании истории, рекомендует только предмет излагать хорошим, понятным языком, «точно так, как говорите». А перед тем как подписать многозначительно «Любящий вас Л. Т.» пишет: «Здоровье мое поправляется. Духом же почти всегда радуюсь, потому что со всех сторон вижу жнецов; - выходящих на жатву. Вижу, что вы ищете этого блага и уверен, что найдете его». В том же письме Лев Николаевич предлагает Новоселову составить записки о преподавании истории для книжки в издательстве «Посредник»: «Напишите какую-нибудь одну эпоху. Нехорошо будет, другой раз сделать лучше». Но Михаил Новоселов так ничего и не написал для «Посредника». Бурлила энергия, хотелось перевернуть мир, и главным советчиком, а вернее «помощником и утешителем», остается Толстой. Просматриваются единство взглядов писателя и вчерашнего студента на жизнь, на служение людям. С каким благоговением пишет Новоселов в письме о том, как он «пахал, копал картофель, рубил капусту, ворошил масло, возил дрова – все это, конечно, не в таких размерах, какие желательны. Но, надеюсь, в этом году усвою в деревне все, что необходимо. Не буду говорить, как невыразимо приятно то более тесное общение с народом, в котором становишься благодаря общей работе; не буду говорить об этом, потому что иначе не кончил бы беседы с Вами, которая и без того затянулась. Простите мою докучливость!»
Какая там докучливость! Лев Толстой в те годы был рад каждой весточке о «тесном общении» интеллигентов с народом. Сам-то он и сапоги тачать учится, и печи класть, а уж к пахоте-то относится просто с трепетом. К тому же в Новоселове писатель видит вернейшего последователя своего учения. Ожидая ответа Льва Николаевича на станции Иваново по Рыбинско-Бологовской железной дороге, Михаил просит у него несколько статей для гектографирования, в том числе и статью «Николай Палкин», подарившую Новоселову немало неприятностей. Неизвестно, как бы сложилась жизнь Михаила, если бы не внезапная смерть отца в начале 1887 года. Теперь он может без оглядки определять себе дорогу, не следуя предписаниям. А это значит, делать то, во что веришь. Верил же Новоселов искренне и восторженно в идеи Толстого.
В письме писателю от 1 марта 1887 года он передает впечатления от много раз прочитанной статьи «В чем моя вера?» Это «...умиление, радость, бодрости и охоты переменить свою языческую жизнь на жизнь христианскую». При этом Новоселов никогда не мог отделить жизнерадостное учение от образа человека, раскрывающего людям заповеди Христа. А далее пишет, как он привык смотреть на Толстого: «...так смотрю и теперь, пораженный и ослепленный светлым образом». Но после восторженных эпитетов Новоселов и вопрошает: «..зачем Вы остановились на полдороге?.. Зачем пользуетесь Вы теми самыми деньгами, незаконность жизни на которые Вы открыто признаете? Зачем блеск и роскошь обстановки Вашей семьи окружают Вас и делают участником языческой трапезы? ...Зачем, зачем Вы не сразили своим примером самой страшной язвы нашей жизни – жажды рубля?» В письме молодой Новоселов даже дает совет, как поступать графу: сколько оставить семье, привыкшей к роскошной жизни, сколько выделить денег на свою долю, но питаться «простой пищей, а не изысканными яствами с графского стола». Очень похоже это на поучение, а если еще припомнить слова из того же письма, где Новоселов вопрошает: «Зачем Вы отнимаете у нас, ваших учеников, ваших детей, возможность взглянуть прямо в глаза каждому, кто осмелится сказать о Вас слово осуждения? Зачем Вы не доделываете величайшее дело, начатое Вами?», то станет ясно, что именно он видит себя мессией, способной «доделывать дело» Льва Николаевича Толстого. Примечательно, что великий писатель с покорной головой выслушивает упреки, ибо осознает этакое раздвоение себя – учения и образа жизни – и пытается их соединить, делая попытку уйти из Ясной Поляны еще в 1884 году, но безуспешно.
Страстные слова «обличающего» письма Новоселова наверняка занозой сидели в душе великого писателя, и, возможно, главная тирада из него «не могу молчать, не хочу молчать и не должен молчать» осталась в его памяти до того самого момента, когда выплеснул Лев Николаевич гневный протест против смертной казни, назвав статью именно так «Не могу молчать!». Но что же дальше? Одно дело – высказаться, и совсем другое – действовать. Горячий темперамент молодости зовет на подвиг. Михаил свободен от отцовской опеки и ежедневно митингует в своей московской квартире. Споры молодых не решают вопроса, быть ли общине на земле с интеллигентской закваской? Ответ однозначный – быть! Вопрос в другом – создавать ли одну грандиозную или сеть малых общин? Спорили до хрипоты, скандалов, но остановились на последнем варианте. Скорее всего, сошлись на том, что опыт ценен мгновенным подхватом и распространением. Михаил, конечно, взялся за гуж в родной Тверской губернии. А еще общины должны были возникнуть в Смоленской, Самарской, Харьковской, Полтавской, Киевской губерниях и на Кавказе.
Впрочем, свой объезд к месту действия Михаилу пришлось отложить по непредвиденным обстоятельствам. И виной тому стал ровесник Новоселова, будущий начальник Московского охранного отделения С. В. Зубатов, тогда скромный телеграфист прокурора судебной палаты Муравьева. Пройдоха и карьерист Зубатов разыграл перед неким Митрофаном Тимериным, тоже телеграфистом с железнодорожной станции Орел, этакого крайнего радикала, готового на все ради революционной идеи. Митрофан тоже не прочь поиграть в революцию, знаком со студентами, привлеченными по делу о «тульской типографии «Народной воли», и однажды трепетно вручил «брату по убеждениям» экземпляр брошюры «Николай Палкин» Л. Н. Толстого, отпечатанной на гектографе у Новоселова.
Михаил Новоселов давно занимался размножением произведений Льва Николаевича на религиозные темы. В том числе гектографировал он и «Николая Палкина», где речь шла о бесчеловечности, отравлявшей царствование Николая I, и о том, что всякая власть развращает народ. Этого в те годы было достаточно для обвинения в призыве к революции, и Зубатов «раскручивает дело».
К Новоселову и его приятелю Льву Николаевичу Марессу, однокласснику Новоселова по 4-й гимназии, впоследствии экономисту и публицисту, сотруднику «Русской мысли» и «Русских ведомостей», стали приходить господа с просьбой продать 200 экземпляров «Николая Палкина» для... «Русской мысли». Новоселов отвечал, что не может продать такое количество, но может дать несколько экземпляров. Господа настаивали. Одновременно стали приходить письма с приглашением на таинственные свидания.
В конце концов игра в кошки-мышки закончилась тем, что 27 декабря 1887 года Зубатов отпускает поводок ищеек, нагрянувших к Новоселову с обыском. На взгляд полиции, улов богатый: гектографические принадлежности, рукопись «Николая Палкина» («возмутительного содержания»), несколько писем Л. Н. Толстого и стихотворение из «Вестника Народной воли».
Под белы ручки забирают Новоселова, Тимерина, Маресса и еще нескольких единомышленников, занесенных в записную книжку Зубатова. Но сорвалось! Не успели закрутить очередной судебный процесс, который для Новоселова мог закончиться ссылкой в Сибирь.
Узнал об аресте своего молодого друга Л. Н. Толстой и поспешил к начальнику Московского жандармского управления Слезкину, заявив примерно следующее:
– Что же вы, уважаемый, безвинных арестовываете? Я же статью писал, меня и сажайте. А молодые люди выполняли мою просьбу!
Слезкин был интеллигентен, умен и нашелся ответить:
– Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить!
Доклад министра внутренних дел Д. А. Толстого императору Александру III звучал в тех же тонах, и решили эту историю замять, усмотрев в желании Льва Николаевича описать в «Николае Палкине» влияние религиозного фанатизма, а никак не преступное намерение.
Просидев за решеткой чуть больше месяца, Новоселов получил пинок под зад: ему запрещалось проживать в столицах. Поневоле вспомнишь и идею «жизни на земле», коль в педагоги не пускают. На свои деньги покупает он землю в деревне Дугино Вышневолоцкого уезда, ныне Удомельского района. Деревня эта на берегу Перховского озера не сохранилась. Так создается в России одна из первых толстовских земледельческих общин.
В письме к Льву Николаевичу от 4 апреля 1887 года Новоселов пишет, что собирается смотреть имение в Тверской губернии и хочет поселить рядом Аркадия Васильевича Алехина, который, мол, нравится ему своей непосредственностью. А нам думается, что Новоселова привлекало в Алехине то, что тот учился в Петровской сельхозакадемии, а значит, кое-что кумекал в земледелии. Но поездка в Дугино не состоялась той весной из-за бездорожья, и Алехин вместе с братьями Митрофаном и Алексеем организует земледельческую коммуну близ села Успенского Дорогобужского уезда Смоленской губернии.
К коммунам с первых же дней стали относиться подозрительно местные власти. Да и было отчего. Тот же Алехин в прошлом принадлежал к народникам, а Новоселов провел в тюрьме несколько недель не за красивые глаза. Об обыске в общине Алехина и своих неприятностях Михаил написал Льву Николаевичу в августе 1889 года. В ответ писатель призывает не противиться властям. Из этого письма можно понять, что соратники к тому времени покинули Новоселова. «Беспрестанно вспоминаю о вас, а последнее, что о вас слышал от Файнермана, это то, что вы остались одни и что вам очень трудно. Об Алехине и его сожителях знаю все, и все радостное. Теперь и за вас радуюсь. Как бы желал вам передать все то радостное, те признаки приближения весны, которую чувствую в доходящих до меня проявлениях жизни со всех сторон. Дайте, свалит рабочая пора, и вечера станут длиннее, я сообщу вам. Жалко и жутко за вас, что очень тревожат вас. В этих делах я всегда себе желаю преследования, а за других боюсь. А я писал, что и о вас думаю главное, постарайтесь не смотреть на всякие преследования и вмешательства в вашу жизнь и нарушения ее течения, как на нечто случайное, от которого надо как-нибудь поскорее избавиться...»
Ах, как они, молодые, энергичные горожане, были счастливы от того, что зарабатывали себе на жизнь трудами праведными! Как радовались тому, что плуг перестал прыгать по борозде, а лошади стали слушаться их окриков, что на интеллигентных руках постепенно набиваются мозоли, а наука земледелия познается все более и более. «Всем хотелось верить, что они живут настоящей жизнью, что выход найден для светлого будущего и на деле осуществляется заветная мечта о честной трудовой дороге природы», – вспоминал старый общинник В. Скороходов.
Община – дело новое и всем интересное. Конечно, за ними наблюдает сам Л. Н.Толстой. Летом просто наплыв гостей, которые и сами пытаются пожить общиной, вкусить «земного счастья». Некоторое время в Дугине гостит крупный впоследствии общественный деятель думец В. А. Маклаков.
Новоселов и в Дугине не оставляет обязанностей переписчика статей писателя, не забывая вставлять критические перлы в письмах. Переписывает даже в горячую пору жатвы. Так, 10 августа 1887 года Новоселов сообщает: «Занимаясь в свободное время перепиской Евангелия (имеется в виду трактат Л. Н. Толстого «Соединение и перевод Четырех Евангелий», который не мог быть допущен к печати цензурой. – 3. Т.), я встретил немало мест, неправильно и натянуто, на мой взгляд, истолкованных».
Лев Николаевич с некоторыми поправками Новоселова соглашается: «...но много должно быть таких мест, как те, которые вы указали, где натянут смысл и перевод искусственен». В основном же Новоселов восхищается новым произведением Толстого: «В общем и в массе частностей полное Евангелие так хорошо, что лучше нельзя желать. Я то и дело отрываюсь от переписки, бегу к деду (он жил в Поддубье – еще один удомельский адрес. – 3. Т.) и с криком «Слушайте, слушайте!» начинаю читать поразившие меня места. Дед в восторге, особенно от главы о богопочитании».
Но недаром говорится: «Не в свои сани не садись!» Интеллигент мало приспособлен к физическому труду, а если еще и силенки у него маловато, то на земле ему делать нечего. Слабые, конечно, изо всех сил тянулись за сильными, те не кичились мускулами, напрягались, но долго так продолжаться не могло. К тому же община общиной, а сладкий пирог личной жизни манил к прошлому. Достаток зависел от урожая, а сие, как мы знаем, и погода определяет. Так что сытного удовольствия не получалось. Не забудем и главную заповедь общинников – «недопустимость и преступность собственности». Это быстро усвоили окрестные крестьяне и стали тащить «у господ все подряд – на что вам наплевать, нам пригодится». Воровали инвентарь, рубили лес, принадлежащий общине, не гнушались и приблудной курицей.
Л. Н. Толстой следил за судьбой своих детищ, переживал, что общины умирают одна за другой, но видел в этом следование своей философии. О состоянии дел в общинах писатель подробно рассказывал Файнерману, видимо, собирающему материалы об общинах. И вот в Дугино почтальон приносит очередное письмо от Л. Н. Толстого:
«На днях был Файнерман и рассказывал мне про Алехинских и про вас, милые друзья Михаил Александрович и Владимир Васильевич. Пишу главное и обращаюсь к Новоселову.
Он рассказал мне, что вам тяжело стало ваше положение в общине, в особенности потому, что вы воображаемый хозяин и к вам, как к таковому, обращаются. Я подумал поэтому следующее: отказаться от собственности и от того, что она дает: удобства, прихоти и обеспечение жизни, это один шаг, по странному заблуждению кажущийся ужасно трудным людям мирским, но в сущности – шаг этот не очень труден бывает, потому что, когда поднимаешь эту тяжесть, на другую сторону весов кладется незаметно тяжелая гиря тщеславия, славы перед людьми... Но за этим шагом идет следующий, предстоит поднять следующую тяжесть – отречение от славы людской... Вы ведь знаете, и Бог знает, зачем вы покупали землю и жили, как живете, и если это делано для служения Богу, то уж никак то, что будут думать и говорить про вас, не может это расстроить».
Два года просуществовала община в Дугине, и разлетелись первые в России коммунары по городам и весям. Еще раз соберутся они в конце 1891 – начале 1892 года по призыву Учителя на помощь голодающим Поволжья.
Рухнула идея общины и провела глубокую борозду в отношениях между Новоселовым и Толстым, а потом их дороги и вовсе разошлись. В учении Толстого Новоселов начинает видеть положительным только то, что «...Толстой всколыхнул стоячую воду нашей богословской мысли, заставил встрепенуться тех, кто спокойно почивал на подушке, набитой папирусными фрагментами и археологическими малонужностями. Он явился могучим протестом как против крайностей учредительных увлечений 60-х годов, так и против мертвенности ученого догматизма и безжизненности церковного формализма».
Новоселов все более проникается православием и уже не проповедует «толстовства», а «ловит себя на лжи», защищая толстовство перед другими. В беседах с другом – философом Павлом Флоренским – он вспоминает с огорчением об ответе Л. Н. Толстого на прямой вопрос свой: «Но есть же, Лев Николаевич, в жизни кое-что таинственное?» Тот, мол, ответил раздраженно, напирая на каждое слово: «Ничего такого, друг Михаил, нет!»
Глубокой отметиной остался на душе Новоселова и антихристианский выпад Льва Толстого. В 80-х годах сидели они с писателями и перебирали великих основателей религии – Будду, Конфуция, Сократа и т. д. Кто-то из присутствующих сказал, что хорошо бы увидеть их живых. На вопрос, а не хотел бы Толстой увидеть Христа, тот резко бросил: «Ну уж нет. Признаюсь, не желал бы с ним встретиться. Пренеприятный был господин!»
Слова эти шокировали всех присутствующих и стали тоже зарубкой в памяти Новоселова. Окончательно же в лоно православия привело его знакомство с философом Владимиром Сергеевичем Соловьевым. За полгода до кончины философ подарил Новоселову книгу «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу», а последними словами духовного наставника на вопрос Михаила Александровича: «Что самое важное и нужное для человека?» – были: «Быть возможно чаще с Господом».
Отныне стезя М. А. Новоселова пролегла в проповедовании идей православия. Он сближается с отцом Иоанном Кронштадтским, со старцами Оптиной и Зосимовой пустынь, изучает творение отцов церкви, становится твердым, убежденным христианином.
А теперь мы приступаем к описанию самого главного периода жизни Михаила Александровича, благодаря которому его имя и осталось в истории. Толчком тому послужило событие, потрясшее весь мир. Святейший Синод своим определением от 20-23 февраля 1901 года за № 557 отлучил Льва Николаевича Толстого от церкви.
Лев Николаевич Толстой подверг сомнению учение о бессеменном зачатии Иисуса Христа, не признавал загробной жизни и пришел к мнению, что Бог в нем и он в Боге. Святейший Синод обвинил писателя в том, что он «...в прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь святая».
Отлучение Л. Н. Толстого от церкви всколыхнуло всю Россию. В адрес писателя, в газеты и журналы хлынул поток писем в поддержку отлучения и против него. Не мог молчать и «молодой друг Льва Николаевича». Правда, написал М. А. Новоселов «Открытое письмо графу Л. Н. Толстому от бывшего его единомышленника...» только после того, как газеты опубликовали ответ Льва Николаевича на постановление Синода, и было это в мае 1901 года, во время проживания Михаила Александровича в Вышнем Волочке.

С.Н. Булгаков, о. Павел Флоренский и М.А. Новоселов. 1913 г. (?) Вифания (окрестность Сергиева Посада).

Именно в Вышнем Волочке он познакомился и с постановлением Святейшего Синода об отлучении Л. Н. Толстого от церкви, и с ответом писателя Синоду. Не во всем удовлетворил этот ответ бывшего единомышленника, и он решил высказаться. Статья Михаила Александровича, едва перешагнувшего возраст Христа, страстная и убедительная, являет собой образец богословской публицистики. Начисто отрезав себя от «толстовства» и таким образом сжегши все мосты, автор проходится чуть ли не по каждой строчке письма Льва Николаевича, находит аргументы против в истории Церкви, в учениях философов, в мнениях современников.
И, пожалуй, именно эта статья, написанная в Вышнем Волочке Новоселовым, произвела наибольший резонанс в России по поводу отлучения великого писателя от церкви. О ней заговорили, ее печатали и перепечатывали и, наконец, выпустили отдельным изданием в типографии Вышнего Волочка.
Сподвижники Новоселова увидели в его «Открытом письме графу Л. Н. Толстому...» проявление таланта публициста, проповедника и наверняка подтолкнули его к миссии пропагандиста христианского учения. Думаю, одобрение высказывали не только его знакомые в Вышнем Волочке, где он в это время жил, но и Павел Флоренский, С. Н. Булгаков, Николай Бердяев, В. С. Соловьев, с которым, как мы уже говорили, он близко сошелся.
В 1902 году в провинциальной типографии Вышнего Волочка появляется брошюра, вскоре ставшая известной всей России. Называлась она «Забытый путь опытного Богопознания» (в связи с вопросом о характере православной миссии)». Причем сразу была задумана целая серия подобных брошюр, о чем Михаил Александрович сказал в послесловии к первому выпуску:
«Идя навстречу пробуждающемуся в нашем обществе интересу к вопросам религиозно-философского характера, группа лиц, связанных между собой христианским единомыслием, приступила к изданию под общим заглавием «Религиозно-философская Библиотека» ряда брошюр и книг, дающих посильный ответ на выдвигаемые жизнью вопросы».
Так началась долгая жизнь новоселовской библиотеки. Тонкие розовые книжки разлетались по всей России. Большинство из них было написано самим Михаилом Александровичем, но привлекал он к писательству и друзей-единомышленников. Некоторые брошюры переиздавались по 2-3 раза, таким они пользовались спросом. Всего вышло 39 выпусков «РФБ», но кроме того печатались непронумерованные книжечки – их вышло около 20, да напечатано было две серии «Листков РФБ».
Листки эти печатались двумя сериями: одна представляла писания святых отцов и называлась «Семена царствия Божия», вторая, рассчитанная на более интеллигентного читателя, содержала размышления о вере и религиозной жизни русских писателей и ученых. Вышло более 80 «Листков».
В Вышнем Волочке Новоселов выпустил несколько брошюр, а потом стал издавать их в Москве и Сергиевом Посаде. Главное достоинство этих брошюр было в том, что они обращались к истокам христианства, минуя школьное богословие, отвечали на насущные духовные запросы, которые Михаил Александрович хорошо понимал, пройдя путь заблуждений и открытий истин Христианства. «Словно живой водой брызнули на сухие богословские схемы, будто в душную атмосферу начетнически отвлеченной богословско-философской мысли ворвалась вдруг струя свежего и чистого воздуха», – делился современник впечатлениями от новоселовской «Библиотеки». А Павел Флоренский называл выпуски библиотеки «своего рода новым Добролюбовым».
Расхождение во взглядах с Л. Н. Толстым и даже открытое письмо Новоселова в связи с отлучением Толстого от церкви мало повлияли на расположение писателя к своему ученику, а новоселовские брошюры стали последними книгами, которые Лев Николаевич просматривал незадолго до смерти. Они ему приглянулись, и Толстой поручил своему секретарю Д. П. Маковицкому обратиться с просьбой к Новоселову выслать все вышедшие брошюры.
Итак, наш земляк нашел свою стезю – религиозное просвещение, ставшее его крестом до самой смерти. Он не ограничивается выпуском брошюр. Твердо следуя главному принципу Л. Н. Толстого, дабы слова не расходились с делами, Новоселов бьется за воссоздание древнего устроения Русской церкви на всех уровнях, выступая с докладами, публикуя статьи в «Русском деле». В обстановке радикализации 1905 года он пытается противостоять всеобщему беснованию. В письме к известному общественному деятелю Ф. Д. Самарину предлагает опубликовать высказывания Белинского, В. А. Соловьева и Кавелина о царской власти. В другом письме резко отзывается об обстановке в России:
«Свобода создала такой гнет, какой переживался разве в период татарщины. А главное – ложь так опутала всю Россию, что не видишь ни в чем просвета. Пресса ведет себя так, что заслуживает розог, чтобы не сказать – гильотины. Обман, наглость, безумие – все смешалось в удушающем хаосе. Россия скрылась куда-то: по крайней мере, я почти не вижу ее. Если бы не вера в то, что все это суды Господни, трудно было бы пережить сие великое испытание...»
Как подходят слова Михаила Александровича к сегодняшнему дню.
После того как схлынула революционная волна, успокоения в обществе не наступило. Взбудораженное, оно востребовало создания различных кружков, в числе которых в 1907 году был и знаменитый «новоселовский», собиравшийся по четвергам на квартире Михаила Александровича, расположенной напротив храма Христа Спасителя, в доме Ковригина.
«Кружок ищущих Христианского просвещения в духе Православной Христианской Церкви», так называлось собрание, где бывали Павел Флоренский, С. Н. Булгаков, Ф. Д. Самарин, П. Б. и С. Б. Мансуровы и другие авторы, привлеченные к изданию «РФБ».
Обстановку квартиры Новоселова описывает С. И. Фудель, рассказавший об отце Павле Флоренском в парижском издании 1972 года. «У него там была зала с большими портретами Хомякова, Достоевского и Вл. Соловьева, – пишет Фудель, – с длинным столом для занятий философского кружка, его кабинет с образом св. Иоанна Лествинника и третья маленькая комната – столовая, где мы и сидели за чаем».
Верный проповеднической стезе, Новоселов организует кружок студентов, изучающих Новый завет и заседавших в той же квартире. Устраивались публичные рефераты в особняке доктора Корнилова на Нижней Кисловке, на которых бывало до 100 человек. О тех днях Павел Флоренский говорил: «Конечно, московская «церковная дружба» есть лучшее, что есть у нас, и в дружбе это полная coincidetia oppositonm» (совпадение противоположностей). Все свободны, и все связаны, все по-своему, и все – «как другие»... Весь смысл московского движения».
Судя по всему, Михаил Александрович был в этом кружке главной пружиной. Вот что пишет о тех днях В. В. Розанов: «Суть связи этого кружка – личная и нравственная; высшее его качество – не выявляться, не спорить; печататься как можно меньше. Но взамен этого - чаще видеться, общаться, жить некоторою общею жизнью, или – почти общею. Без всяких условий и уговоров они называют почти старейшего между ними Михаила Александровича Новоселова «авва Михаил». И хотя некоторые из них неизмеримо превосходят почтенного и милого Михаила Александровича Новоселова ученостью и вообще «умными качествами», но, тем не менее, чтут его, «яко отца», за ясный, добрый характер, за чистоту души и намерений и не только выслушивают его, но и почти слушаются его». Другой же член кружка К. С. Родионов, доживший до 1991 года, называет Новоселова «идейным руководителем православия в Москве».
Называя Новоселова среди известнейших философов того времени Флоренского, Бердяева. Булгакова, Вл. Соловьева, Розанова, мы не погрешим против истины, если скажем, что он им был ровней. С Павлом Флоренским Новоселова связывала глубокая дружба, о чем говорят около сотни писем Новоселова, сохранившихся в архиве Флоренского. Что, кстати, не исключало острых споров между ними. Когда вышла книга Флоренского о Хомякове, Новоселов поспешил к нему в Сергиев Посад и чуть ли не всю ночь доказывал Флоренскому его «римско-магический» уклон. С чем Флоренский в конце концов согласился, «поник головой и обещал больше не заниматься богословием». При этом отношения между ними, как и раньше с Л. Н. Толстым, остались ровными, дружескими.
Публицистическая, издательская деятельность Новоселова высоко ценилась духовенством России, и в 1912 году он избран членом Московской духовной академии, несколько лет был членом Училищного совета при Святейшем Синоде и так далее. Причем в том самом 1912 году Новоселов первым прокричал на всю Россию об опасности союза трона и лжепророка Распутина. В своем издательстве он напечатал брошюру «Григорий Распутин и мистическое распутство», которая была конфискована в типографии, но получила огласку благодаря публикации выдержек из нее в «Голосе Москвы» и запроса в Государственную Думу. В брошюре Новоселов не только разоблачал всемогущего старца, но и резко обвинял в попустительстве высшую церковную иерархию: «Почему молчат епископы, которым хорошо известна деятельность наглого обманщика и растлителя? Где его святейшество, если он по нерадению или малодушию не блюдет чистоты веры Церкви Божией и попускает развратного хлыста творить дело тьмы под личиною света?»

М.А. Новоселов и о. Павел Флоренский. 1913 г. Сергиев Посад.

Для Новоселова не существовало авторитета чина и, по словам современников, он ни в грош не ставил епископов, а уважал лишь старцев, как людей духовного дара и духовного опыта. И потому он без колебаний встал на защиту церкви в годы притеснений и гонений, начавшихся с установления советской власти в 1917 году.
М. А. Новоселов становится членом Совета объединенных приходов Москвы, и в начале 1918 года не без его участия выходит воззвание – листовка, призывающая верующих защищать храмы от посягательств. В нем предлагалось «безотлагательно обсудить и установить образ действий прихода на случай покушения со стороны представителей нынешней власти захватить храм, его принадлежности, какое-либо имущество, принадлежащее церкви, или иным образом посягнуть на достояние церкви и прихода. Если бы представители власти не вняли доводам настоятеля храма или приходского Совета и стали бы проявлять намерение силой осуществить свое требование, надлежало бы тревожным звоном (набатом) созвать прихожан на защиту церкви. При этом Совет считает недопустимым, чтобы прихожане прибегали к силе оружия...»
Это был неприкрытый призыв к сопротивлению. Но в трудные годы гражданской войны еще не доходили у чекистов руки до ареста словесно сопротивляющихся, а вот на заметку Новоселов наверняка попал, и через несколько лет о нем вспомнили.
«Грехов» за Новоселовым поднакопилось к 1922 году. Весной 1918 года с благословения патриарха Тихона Михаил Александрович открыл на своей квартире богословские курсы. После ареста патриарха Тихона и захвата Высшего церковного управления обновленцами Новоселов отпечатал типографским способом воззвание, озаглавленное «Братское предостережение чадам истинной Церкви Христовой», где резко бичуется обновленческая церковная власть, а православным предлагается решительно отвергнуть узурпаторов, не вступать с ними в общение и «не допускать молитвенного возложения их имен в храмах». Те же, кто будет поддерживать церковное общение «с самочинной раскольничьей иерархией», являются вместе с нею извергнутыми из тела церковного, т.е. отлучившими себя от Христа».
Власть, конечно же, вычислила одного из авторов воззвания, и появляется в ВЧК «Дело № 30819», зачином которому послужил ордер от 11 июля 1922 года на обыск в доме № 1 по Обыденскому переулку. Подписан ордер Генрихом Ягодой, заместителем председателя ГПУ.
Чекисты нагрянули в ночь на 12 июля, но предполагаемого арестанта не застали. Пришлось проводить обыск в его отсутствие, при А. И. Новгородцеве, брате знаменитого философа права, с давних пор проживавшего в квартире Новоселова, и В. А. Тернавцева, богослова-эрудита, хорошо известного в литературных салонах, временно проживавшего в этой же квартире.
Обыск шел по всей форме, но выпотрошить чекистам удалось мало. Вырезки из газет, фотографии, переписка, две пары офицерских погон – ну что за улов. Правда, обнаружен недопустимый для новой России орден Станислава с лентой, но принадлежал он отцу Новоселова Александру Григорьевичу, да «страшное доказательство издательской деятельности» – пишущая машинка «Ремингтон». Но темпераментный, умеющий убедить В. А. Тернавцев доказал, что это он привез машинку из Крыма, хотя и без соответствующего удостоверения. Недопустимость реквизирования машинки он доказывал, ссылаясь на декрет Совнаркома от 17 октября 1921 года. Правда, чтобы окончательно отстоять машинку, Тернавцеву пришлось много побегать по коридорам, доказывая ГПУ, что «Ремингтон» нужен для научной работы в «Музее игрушек» и «Российском библиографическом институте».
Среди изъятой корреспонденции у Новоселова не нашлось никаких антисоветских материалов, зато сохранилось для потомков письмо-записка от художника М. В. Нестерова:
«С праздником поздравляю Вас, дорогой Михаил Александрович! Каково-то Вы его встретили?
Сегодня вечером у нас будет И.А. И-нъ.
– Если Вы н. устанете за день – прошу Вас после всенощной – откушать к нам чаю.
О том же прошу и Валентина Александровича. Ек. Петровна шлет свой привет.
Искренне любящий Вас
М. Нестеров. 18 июня 1922.

P.S. Посылаю к Вам рисунок. Прошу извинить за разбитое стекло».

В этой записке всплывает еще одно имя в кругу знакомых М. А. Новоселова – замечательного русского философа И. А. Ильина, который через два месяца будет выслан из страны. С ним, знаменитым художником Нестеровым, мыслителем Тернавцевым М. А. Новоселов «откушивал чаю» незадолго до того, как перейти на нелегальное положение.
Именно такой образ жизни избрал непримиримый, последовательный борец за православную святость. А укрывался он в наших краях, которые считал родными. Об этом говорит один из документов дела № 30819. 12 октября 1922 года некий «сексот» по фамилии Кутепов сообщает «органам», что «...разыскиваемый /по делу Агафонильских воззваний/ Мих. Новоселов несколько дней назад был на своей родине Вышнем Волочке и бывал там у неких Волковых».
По нынешним временам, от Москвы до Вышнего Волочка рукой подать, но в холодные годы 20-х, видно, не сильно чесались руки чекистов, чтобы брать за горло каждого контрреволюционера, да и компромата на Новоселова кот наплакал, а потому решили спустить дело на тормозах. И появляется этакая путевка делу Новоселова:
«Заключение
26 февраля 1923 г. я, сотрудник 6-го отдела СОГПУ Ивлиев, рассмотрев вышеупомянутое дело за № 15188, нашел, что 11 июля 22 г. у гр. Новоселова был произведен обыск по подозрению его в антисоветской деятельности, причем при обыске ничего компрометирующего обнаружено не было, кроме ордена Станислава, который при обыске был отобран и представлен ГПУ, а посему полагал бы дело следствием прекратить и сдать в архив, отобранный орден возвратить.
Примечание: Орден сдан в Комендатуру ГПУ квит. № 9880. Сотр. 6 Отд. СОГПУН. Ивлиев. 1 марта 1923 г.»
На документе стоит жирное «Согласен» за подписями Е. Тучкова, ведавшего церковными делами в ГПУ, и И. Уншлихта, секретаря коллегии ВЧК-ОГПУ.
Отправившие в архив дело Новоселова, конечно же, считали, что в свои 58 лет антисоветчик не страшен, пусть себе бьет поклоны в вышневолоцкой церквушке и молится Богу, коль так хочется.
И не учли, что из другого теста слеплен этот человек. Его удел – бить в набат, когда пылает христианская вера, когда бесправна церковь. В провинциальном городе невозможно выпускать листовки, печатать брошюры – за слово защиты христианской свободы можно и здесь поплатиться свободой, а то и жизнью. Но мысли Новоселова горячат, просятся на бумагу, и он избирает единственный возможный путь – писать письма.
Кому? Да друзьям по религиозно-философскому издательству, бывшим собеседникам по московскому кружку – из тех, кто не эмигрировал. Написанные в 1922-1927 годах, они теперь так и называются «Письма к друзьям». Всего Новоселовым написано 20 писем, доставляемых не с помощью почты, а спрятанных за пазухой корреспондентов, расходившиеся в списках. В 1925 году письма впервые перепечатаны на машинке, и, как мы теперь сказали бы, «самоиздатом» расходился сборник из 14 писем. Позже, по мере написания, книга писем пополнилась еще шестью письмами.
Темой эпистолярного жанра Новоселова стала история религии, уяснение существа церкви, злободневные вопросы церковной жизни того времени. Новоселов высказывается резко о действиях захвативших власть «церковных отщепенцах». В седьмом письме он живописует разгул сатанизма на «Святой Руси» – разрушение храмов, осквернение мощей, насилия над священнослужителями, то есть открытое попрание всего святого.
Последнее, 20-е письмо, Михаил Александрович написал в последний день 1927 года. В конце 1928 года он был арестован и ступил на путь мученика. Как не принявший «Декларацию» митрополита Сергия и как один из идеологов и организаторов движения «непонимающих религиозную политику новой власти», 17 мая 1929  Михаил Александрович был осужден по статье 58.10 Особым Совещанием при коллегии ОГПУ на три года. Как особо вредный элемент отбывал срок не в лагере, а в Ярославском политизоляторе.
Земляк наш, видимо, оказался не очень сговорчивым, не хотел исправляться. Ничем другим невозможно объяснить, за что в тюрьме он получил 12 сентября 1931 – года новый срок – восемь лет, а 7 февраля 1937 года – еще три года за контрреволюционную деятельность. 26 июня 1937 года Новоселова переводят из Ярославской тюрьмы в Вологодскую, а 17 января 1938 года его приговаривают к расстрелу. О приведении приговора в исполнение сведений нет, и потому существует предание, что Новоселов в 1938 году, после отбытия срока, отправлен в Сибирь, в ссылку, что ему разрешили посетить и попрощаться с родственниками в Москве, в присутствии чекиста, и что скончался он в преклонном возрасте. Но эти сведения ничем не подтверждаются.
Заканчивая рассказ об уроженце тверской земли Михаиле Александровиче Новоселове, ничего не хочется обобщать. Жизнь этого удивительно последовательного, несгибаемого человека похожа на свечу, которая, сгорая, дает свет другим.