В восьмой класс я стал ходить в родную школу № 9, где проучился первых три класса до отъезда нашей семьи в Зашишевье. Здесь я впервые услышал весть о полете Юрия Гагарина в космос по школьному радио на перемене. Герой космоса посетил и наш город. Стоя на проспекте Ленина рядом с драмтеатром, я видел живого Юрия Гагарина в раструбе окна с Валентиной Гагановой, который приветствовал всех собравшихся у театра рукою и ослепительно светло улыбался всем собравшимся вышневолочанам. Этот вечер врезался навечно в мою память. Юрий Гагарин посетил хлопчатобумажный комбинат, на котором зародился гагановский почин, облетевший всю огромную страну и наделавший столько шума. Посетил Гагарин и знаменитый стекольный завод имени Красного Мая, на котором отлили из рубина знаменитые кремлевские звезды.
На житье родители определили меня в городе к Федору Ивановичу и Клавдии Степановне. Ходить я стал в школу № 10 – от Шлинского тупика, где жил брат матери за рекой в деревянном одноэтажном здании. Директором школы была Валерия Михайловна, одинокая женщина пятидесяти лет, вырастившая без посторонней помощи дочь. Зимой до школы было рукой подать. Ходил с двоюродной сестрой Надей в один и тот же седьмой класс. В теплое время года нам приходилось обходить реку до моста на трассе Москва – Ленинград и возвращаться на берег реки к школе, что находилась на открытом месте просторного крутоватого берега.
Перебираю в памяти лица ушедших в небытие людей, которые оставили заметный след в моей жизни. Один из братьев Смирновых был моим учителем по физике в 10-м классе в школе № 12. Звали его Семеном Тимофеевичем. Это был мужчина лет сорока пяти, темноволосый, с уже заметной сединой и черными густыми бровями. Характера он был добрейшего и знал свой предмет в совершенстве. Ходили слухи, что Семен Тимофеевич мог стать выдающимся физиком­-атомщиком, но что-то не сложилось в его судьбе, и он был вынужден покинуть аспирантуру в престижном вузе. Сколько я помню, Семен – так мы любовно звали учителя физики между собой – ни разу не поставил в журнале неудовлетворительной отметки. Если он чувствовал, что человек не готов отвечать на его вопрос, то дружелюбно говорил ученику: «Мне кажется, что вы сегодня не готовы отвечать по заданному параграфу. Отложим ваш ответ до лучших времен!» – и ставил в журнале точку напротив фамилии вызванного ученика. Проходила неделя, а то и другая, пока Семен Тимофеевич не вызывал провинившегося вновь к доске. Тот должен был держать ответ по новому материалу, и в конце учитель задавал вопрос по не отвеченному в прошлый раз. Весь класс хорошо усвоил эту манеру и старался никогда не оставаться в должниках. Все ученики в классе относились к Семену Тимофеевичу с уважением и ценили учителя за добрый нрав и снисходительность.

Вот, мол, в школе № 9 у вас преподавал физику Юрий Иванович, и тот спрашивал по всей строгости этого ученика, поэтому он и учился по физике на отлично. Хорошо! Я тоже могу спрашивать с вас, как Юрий Иванович! Вы хотите этого?» Весь класс дружно выдохнул: «Нет!» Послышались выкрики: «Семен Тимофеевич! Мы требуем, чтобы вы назвали фамилию этого ученика!» Учитель был неумолим и не выдал «виновника торжества». Семен Тимофеевич внимательно выслушал все высказывания и, прежде чем начать разговор по теме предмета, воспрявший духом, заявил: «Я хочу вам сказать, мои дорогие, одно. Если я буду с вас спрашивать по всей строгости по физике, то никто мне не ответит по данному предмету на отлично! Вы меня спросите, почему, и я вам отвечу без стеснения. Да потому, мои милые, что я сам не знаю этот предмет, то есть физику, на отлично. Физика, как таковая, это нечто – как бы это вам лучше сказать? – живое и не до конца изученное. Вот почему в ней происходят постоянные открытия. Этот предмет требует от ученого полной самоотдачи, когда нет ни выходных, ни проходных. Но и тогда не всегда его ждут удачи! Простите, пора переходить к предмету!» Но через минут пять прозвенел звонок. Весь класс на протяжении недели был занят поиском «негодяя» или «негодяйки». И что же вы думаете? Дотошные одноклассники нашли виноватого, ведь это было делом чести каждого. Я и сейчас не хочу озвучивать эту фамилию из чисто этических соображений.
Я не смог получить аттестат из­за болезни, и мне пришлось сдавать экзамены в вечерней школе через год.
В эти годы я вдыхал жизнь полной грудью. Время учебы с восьмого по десятый класс пролетело быстро. Жил я в то время с бабушкой Марфушей, которая мне готовила еду да и обстирывала меня. Единственное, что я делал сам, это парил свои брюки утюгом и стирал свои белоснежные сорочки. Дрова и вода, копка огорода и снятие урожая черной смородины, крыжовника и вишни были в прямой моей обязанности. Нередко я занимался и прополкой гряд, и поливкой растений: свеклы, моркови, редьки, огурцов, помидор и капусты.

Я остался вновь один в своем Волочке. Играя порою в городки на стадионе «Спартак» вечером, я стал замечать красивую кареглазую девочку с короткой стрижкой черных волос на голове, которая часто приходила на стадион одна и сидела в отдалении на скамейке. Однажды я проследил взглядом за нею, когда она уходила со стадиона, и увидел, что она скрывается во втором доме по улице Спорта от угла, на той стороне. На следующий день я набрался храбрости, и подошел к девочке на стадионе, и познакомился. Звали ее Галей Морозовой. Была она москвичка родом и приезжала к дедушке и бабушке на каникулы в Вышний Волочёк. Со стадиона мы пошли по Спорта в сторону трассы Москва – Ленинград, пересекли шоссе и у моста спустились к каналу. По берегу канала мы прошли за дубильный завод, мимо мясокомбината и вышли к концу канала. На всем пути вдоль канала звенели в кустах соловьи, и так было хорошо шагать и разговаривать с красивой и наивной молоденькой девчонкой, чувствуя свое превосходство в знании этого мира. Наша дружба продолжалась уже более недели, когда я назначил ей свидание в дневное время у кинотеатра «Родина» на следующий день. Я пришел к «Родине» загодя и начал ждать прихода Гали, как неожиданно с неба хлынул проливной дождь, который перешел в ливень перед самым свиданием. Я стоял и гадал: «Придет не придет?», – находясь под крышей. Мне еще тогда подумалось: «Ну, если придет в такой ливень, то значит любит!» И вот бежит моя Галя Морозова без зонта, прикрывая голову легкой курточкой. И так радостно стало у меня на душе и светло, что ни в сказке сказать ни пером описать. Блузка и юбка у нее все промокли насквозь, но лицо было светлым и улыбающимся. Она пролепетала: «Думала, что успею до дождя добежать! А вот, видишь, не успела!» – и заговорчески толкнула меня в бок локтем. Я хотел отложить поход в кино, но она была неумолима, и мы сели в зал уже последними, когда двери уже были прикрыты. Мое чувство благодарности к ней было настолько велико, что я вспоминал этот случай сотни раз в своей нелегкой жизни как светлый луч солнца в хмурую погоду.
Через десять лет я написал стихи, посвященные Гале Морозовой: «Лишь дождь пойдет, тебя я вспоминаю...» После этого вечера Галя прожила у деда с бабой недолго. Неожиданно уехала в Москву, чем здорово меня рассердила. В разгаре стоял август ­месяц, и я слонялся целыми днями по пляжу и центру города. Вечерами посещал Горсад и танцплощадку. Провожал разных девиц домой, но ни с одной не проводил больше одного­двух вечеров. Чувствовал с ними свою несовместимость, и уходил сразу в сторону, и прерывал знакомство.

Может быть, сам Господь обронил эту искру и она коснулась моего сердца, и спустя время разгорелась, и превратилась в пламя, которое сжигает каждого творческого человека, испепеляя его совершенно к концу его жизненного пути, большого или малого, это не столь важно. Обычно талантливый человек успевает реализоваться за тот период, который был ему отпущен Творцом. Мы только можем гадать и предполагать, что еще смог бы совершить гений, если бы он пожил на земле подольше. Но это всё пустое и недостойное внимания читателей.
Так вот, именно Лариса Елизарова своим чтением стихов и цитированием их в своих письмах и толкнула, и подготовила мою душу к сочинительству. Потом уже чтение Александра Блока, Андрея Вознесенского и Глеба Горбовского завершили этот подготовительный процесс и заставили мою душу перейти к делу. Нужен был только случай, который бы потряс мою душу до основания и заставил работать серое вещество в моей голове. Предательство сослуживцев и послужило этим толчком, и оскорбленная душа заговорила рифмованным языком. Пусть это еще не были стихи в полном понимании этого слова, но творческая жилка пробудилась и заработала. Нужно было только время, чтобы приобрести мастерство и открыть сокровенные тайны, которые помогают творческому человеку реализовывать свой талант.
Время летело быстро. Наступил конец ноября, и меня вызвали на комиссию в военкомат. И вот стою я в трусах, дую в трубку прибора, что измеряет объем легких, встаю на весы, и медсестра записывает мой вес и ставит меня к линейке, измеряет рост и заносит в графу. Несмотря на кровяное давление, я был признан годным к несению строевой службы. Через неделю мне вручили повестку, где было сказано, чтобы я явился к трем часам ночи в военкомат 8 декабря 1964 года с вещмешком, металлической кружкой, ложкой и запасом сухих продуктов на двое суток. Получив повестку на руки, я обо всем сообщил Светлане. Та стала готовиться делать аборт. Я ее упросил не делать глупостей. Мы подали заявление в вышневолоцкий ЗАГС. 3 декабря расписались, 5 декабря была свадьба и следом проводы в армию.
В январе в армии у меня заболела голова. В санчасти нашли, что кровяное давление повышено. Я был положен в госпиталь, который находился в километре от части. Давление не могли сбить продолжительное время. На прохождение присяги я был взят из госпиталя на четыре часа. Мною был торжественно зачитан текст присяги. Впервые в жизни я держал в руках автомат. Стрелять из стрелкового оружия в армии мне так и не пришлось. Часть наша была автобатом, и мы обслуживали ракетные точки. Адрес у нас был «воинская часть такая-то» – ни города, ни места, где она находится, не знали ни родители, ни жена. В военном билете стоял один номер части, письма писались по другому, а на самой воинской части, на штабе, был третий номер.
После выписки из госпиталя я быстро подружился с парнем из роты охраны Сашей Шпаруком. Он был из Киева. Отец его был генерал. На родине у Саши осталась девушка, которая училась в театральном и уже снималась в кино. Из рассказа Саши я понял, что любимая его связалась с режиссером и это мучило его и не давало покоя. Он умудрился даже слетать в Киев на два дня, и об этой самоволке не узнало большое начальство. Саша писал стихи об измене любимой, разладе и несчастной любви. Он-то и принес мне почитать томик Блока, Вознесенского «Треугольную грушу» и тонюсенький сборничек, второй по счету, Глеба Горбовского – как написано было в аннотации, геолога по профессии и романтика по духу. У меня в Калинине тоже осталась любимая женщина. Стихи произвели на меня неизгладимое впечатление и послужили толчком в дальнейшем.
Давление постоянно держалось, пусть и невысокое, но на одном уровне – 150/90. Через десять дней меня вернули в госпиталь и определили нового лечащего врача, который проходил практику в самом Китае по иглотерапии, знал древнюю культуру Китая, его философию, быт, нравы и традиции. Он лечил меня иглоукалыванием и одновременно читал лекции о китайском народе. Было ему лет сорок. Он носил бороду и усы. Был майором медслужбы и удивительнейшим рассказчиком. С ним я подружился, несмотря на различие в возрасте и чиновное несоответствие. Подружился и с женщиной-библиотекарем, у которой ежедневно менял книги. Я наверстывал всё упущенное в отрочестве и юности, что было очень трудно сделать, ибо читал я до этого только по совету сверстников, и мой читательский интерес не уходил в сторону от Ремарка, Джека Лондона, Хемингуэя и Эмиля Золя. Дружба с Сашей Шпаруком, который привил мне любовь к поэтическому слову, продолжалась. Мы читали свои стихи друг другу. По его совету я впервые отослал свои стихотворения в журнал «Юность» и получил ответ: «Продолжайте писать стихи. Повышайте свое мастерство! Читайте классиков: Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Тютчева...» Впоследствии я буду в течение десяти лет получать подобные ответы­отписки из журналов. Это будет продолжаться вплоть до 1975 года, до посылки стихов в альманах «Поэзия», который редактировал Н.К. Старшинов, и VI Всесоюзного совещания молодых писателей в Москве, которое в корне пересмотрит мое творчество и изменит отношение работников журналов ко мне и моим стихам.
Сейчас же меня комиссуют по состоянию здоровья. Я получаю документы в штабе, проездной до места жительства и десять рублей «маленковских», как говорили у нас раньше «дембеля». Мне советуют лететь самолетом, но я решаю ехать поездом. В вагонересторане я оставляю выданный червонец и свои кровные в придачу за два «обеда». Спокойно поглядываю на пейзажи за окном на голодный желудок. Был я молод и красив. Военный х/б был мною подогнан как надо и сидел как влитой; пилотка дремала под погоном рядового, когда прошла молоденькая проводница и попыталась узнать, почему я не иду обедать в ресторан. Я ей ответил, что не хочу, что еще не успел проголодаться. Девушка мило улыбнулась и ушла. Потом явилась вновь и утащила меня в купе для проводников, где они с напарницей, тоже молодой и симпатичной, сделали картошку с китайской тушенкой.
В Москве я пересел на электричку, идущую в Калинин. Моя жена Светлана уже обосновалась у своей приемной матери и ждала появления на свет моего ребенка. На перроне в Калинине меня остановил патруль. Придрался: почему я не в пилотке и у меня расстегнут ворот. Была жара и духота, поэтому я сразу и не понял, что хочет от меня этот пожилой капитан с двумя солдатами, моими сверстниками. Чуть не попал на трое суток на гауптвахту. До Спортивного переулка я долетел бегом. Открыла мне дверь Светлана, но настолько раздобревшая, что я не сразу и поверил своим глазам.
Квартира была двухкомнатная, но одну комнату занимала слепая женщина, Чагина, а комнату в четырнадцать метров – тетя Паня. Ее кровать была за книжным шкафом, как за перегородкой, а остальное пространство занимали мы со Светой и дочерью Юлей, которая родилась ровно через месяц после моего возвращения из армии. Я записался в библиотеку имени Горького и два раза в неделю менял книги, в большинстве поэтические сборники. Классика давно была перечитана по много раз, особенно Есенин, семидесятилетие которого впервые широко отмечала страна. Я его стихи в первый раз читал в общей тетради, переписанные ленинградским актером, маминым троюродным братом. У меня уже собралась не одна ученическая тетрадь в клеточку с моими стихами. Да еще были стихи, присланные из армии вместе с прозаическими горячими письмами. Тетя Паня и Светлана, когда речь зашла о моем устройстве на работу, встретили мое желание работать водителем в штыки и никак не хотели уступать. Мотивировали они свой протест тем, что я уже отец семейства и мне попадать в тюрьму, если я кого­нибудь собью на дороге, просто не след. А еще не исключена вероятность и самому разбиться на машине. Аргументы были весомые, и я посчитал, что спор с тещей и женой неуместен. Поступил на работу на экскаваторный завод учеником токаря. Мне положили 60 рублей ученических. Плюс я еще занимался подвозкой валов к станкам, и за это доплачивали 20 – 30 рублей в месяц. Читал я поэтические сборники запоем. Тетя Паня не раз говорила Светлане: «Смотри, как бы твой не зачитался да не попал в Бурашево».