Первое, что я помню из детства, это два молодых военных, грудь которых украшают множество орденов и медалей, стоят на кухне и о чем-то громко беседуют. Я еще не понимаю, что один из этих военных – мой родной отец, а другой – мой дядя, родной брат моей матери. Я слышу, что в небе гудит самолет, и поэтому думаю, что началась война и сейчас двое военных покинут наш дом и уедут на фронт. Всё это происходит на втором этаже деревянного дома, стоящего на углу улиц Карла Маркса и 9 Января в Вышнем Волочке. В этом же доме, в соседней квартире, проживал безногий инвалид, который ходит на костылях, и звали его дядя Костя. Может быть, так твердо врезалось в мою память его имя только потому, что он был моим тезкой да ходил на костылях.
В однокомнатной квартире в то время жило три семьи. Первые – это мои родители и мы с братом Геной. Вторые – это дядя Федя и тетя Клава со своими детьми Славиком и Надей. Третьи – это бабушка Анисья и дедушка Саша с младшим своим сыном дядей Володей. И это еще не всё. Очень часто к бабушке Анисье приходили в гости внучки Элла и Таня, дочери тети Тамары, которая развелась со своим мужем-москвичом и теперь жила в нашем городе, снимая квартиру у частников. Как размещалось столько народа в крохотной квартире, где на каждого человека приходилось менее полутора квадратных метров, я сейчас с трудом могу представить. Но что проживало одиннадцать человек в квартире в семнадцать квадратных метров, я помню точно.
У бабы Анисьи и деда Саши спальный диван стоял на кухне. Материн брат, дядя Федя, и тетя Клава спали на железной кровати в комнате. Здесь же на железной кровати спали и мои родители. Детям стелили матрасы, набитые соломой, поперек на полу, поэтому на двух матрасах умещались все дети, а их порою спало до семи человек.

По воскресеньям регулярно приходил к нам дедушка Иван, всё время с рюкзаком за плечами и огромной брезентовой сумкой. Доставал многочисленные банки со сметаной, свертки с творогом, огромные бидоны с молоком, свертки с рыбниками и пирогами. Внукам в подарок всегда приносил по сахарному цветному петушку. Продукты распределял между Ольгой Ивановной, моей матерью, и Федором Ивановичем, маминым братом. Сажал меня, голоштанного, на колени к себе и прижимался небритою щекой к моей щеке. Щеке моей было колко и невыразимо приятно от этого прикосновения деда Ивана. Я начинал смеяться и уворачиваться, а дед продолжал ласково покалывать меня своей небритой щекой. По приходу в город из деревни Обрадово дед после нас или до нас посещал парикмахерскую и, в зависимости от этого, приходил к нам заросшим седой щетиной или чисто выбритым и наодеколоненным. У деда была большая лысина, поэтому и голову он выбривал начисто так же, как и щеки с бородой и усами.

Бабушка Марфута приходила к нам в город гораздо реже, только по большим церковным праздникам – в Пасху и Троицу. Иногда мне удавалось увязаться за нею, и я оказывался в церкви. Мне очень нравилось церковное пение и громкий и певучий голос священника. А говорить, какую радость мне приносила ложечка причастия из огромной золоченой церковной чаши и вкусные просвирки, было совсем ни к чему. Поэтому, как только появлялась бабушка Марфута у нас в квартире, я сразу же начинал ее упрашивать взять меня с собою в церковь. Иногда это увенчивалось успехом, и я шествовал рядом с горбатой бабушкой, что при ходьбе опиралась на самодельную палку.Иногда мы сами направлялись в гости в Обрадово. Чаще всего отец выкатывал самодельную тележку, на которую сажали одного меня или с братом Геной, и отправлялись по трассе Ленинград – Москва до моста через Тверцу, а за мостом мы поворачивали на тропинку или же еще по трассе шли до поворота на Обрадово и Белый Омут. Тогда еще была не срыта Малая Лозовая гора и не тронута была и Большая Лозовая гора. Иногда меня оставляли на недельку-другую в деревне, и я целыми днями гулял по берегу Тверцы, вдоль которой и стояли деревенские избы в один ряд. Отец с матерью нагружали тележку мешком картошки и другими съестными припасами и уходили в город, толкая впереди себя тележку или волоча ее сзади, если была она сильно перегружена. Колеса у тачки были большие, велосипедные, поэтому двигать ее было легко и удобно.
Хорошо помню я, как однажды утром мать стала собирать меня в садик, а я пожаловался ей, что у меня болит горло. Взяв ложку и прижав мой язык, мать заглянула в гортань и, увидев покраснение, засобиралась в больницу. Врач внимательно осмотрел мое Костя с отцом, фото 1946 г. горло и сделал вывод, что у меня скарлатина. Написал направление в детское инфекционное отделение и предупредил мать, чтобы положен был я в больницу срочно, что болезнь эта заразная и от меня могут заразиться и остальные обитатели нашей квартиры. Идти в больницу я категорически отказывался, пока меня не пристыдил пришедший на обед отец: «Это что за детские капризы?

Ты же у меня мужчина! Будущий солдат! А солдаты должны строго соблюдать дисциплину и выполнять приказы беспрекословно! Понял? Ну вот и хорошо!» Каждый вечер под окнами больницы появлялись родители, и я мог свободно с ними разговаривать, открыв окно на втором этаже. Все передачи были запрещены. Но мой отец закинул мне спичечный коробок, в котором находилась прочная кордовая нитка. Я бросал спичечный коробок с ниткой вниз, а другой конец нитки прочно держал в руках. Отец привязывал гостинцы или игрушку к другому концу нитки, и я вытаскивал на второй этаж содержимое подарка. Коробок с ниткой я прятал под матрасом. Игрушки тоже, если появлялись в палате медсестра или врач. Всем этим премудростям научил меня отец. Когда же меня стали готовить к выписке, то я все игрушки в тряпичной сумке спустил на нитке родителям. Выписке из больницы я был несказанно рад.

Костя с братом Геной

В это время дядя Федя и тетя Клава перебрались в другую квартиру, которая находилась на берегу реки за мостом на «Авангарде». Отец в комнате выкрасил полы, и они горели удивительным блеском, если солнышко заглядывало в окно или когда вечеромтемным загоралась электрическая лампочка. Красоваться в первозданном виде крашеным полам пришлось недолго. Я со своим братом Геной, который научился ходить уже с полгода, брали венские стулья и клали их на пол так, что круглая спинка стула была впереди на полу, а ножки сзади. На нижние ножки мы вставали ногами, а за верхние держась руками, производили качающие движения справа налево и слева направо. Стул постепенно полз вперед, оставляя на свежевыкрашенном полу неприглядные широкие полосы. Увлеченные игрой, мы с братом не сразу заметили, что испортили весь пол своими «автомобилями». Что было вечером, когда родители вернулись домой и обнаружили всё это безобразие, нужно было просто присутствовать при этом. Мать, не долго думая, вытащила прут из веника и начала нас по очереди этим прутом охаживать по голым ногам. После порки мы с братом были поставлены в отдельные углы. Простояв в углу минут десять, я начал просить прощения, но мать мне заявила, что пока прощения не попросит младший, я из угла выпущен тоже не буду. Я стал упрашивать Гену, чтобы тот побыстрее попросил прощения, но брат уперся и не хотел виниться и просить помилования. Так матери и пришлось нас выпускать из углов через полтора часа, не дождавшись от младшего просьбы о его прощении. Мне до этого и после приходилось выстаивать в углу массу лишнего времени из-за упрямства младшего брата.
Хорошо я помню и красные упаковочки, в которых находился сахарин. Им нам подслащивали чай. Время было трудное. За сахаром и конфетами «подушечки» отец ездил в Москву. Привозил он из столицы и сливочное масло, а иногда и шоколадное масло, которое расходилось на бутерброды очень быстро.
В 1949 году в ближней деревне отец купил сруб и перевез его на понравившееся ему место на пересечении улиц Луначарского и Смычки. Туда ходил отец осенними вечерами после работы и перекапывал под лопату участки из­под картофеля. Иногда он брал с собой и меня. Когда я уставал, то он сажал меня к себе на шею и нес, пока я не отдохну. Если участок был выкопан владельцами неряшливо, то удавалось отцу за один вечер накапывать и по полмешка картофеля. А иногда приходилось довольствоваться и одним ведерком, несмотря что перекопано было и по два, и по три участка кряду. Деда Саша и баба Анисья купили в этот год корову, и пасти в выходной приходилось ее самим. Однажды я пошел пасти корову с дедой Сашей в тот район, где отец строил дом. У него был нанят один плотник, который потихоньку стелил полы, окосячивал окна и делал рамы. Я забыл уже, как его звали, но плотник работал у нас по дому в течение полугода. Так вот в одно из воскресений я увидел строящийся наш дом. Пас корову деда Саша долго. Привязывал ее к вбитому в землю колу на веревке. Через час перевязывал на другое место со свежей травой. Деда Саша чем-то помогал плотнику, а я слонялся из угла в угол по забросанному щепками двору, и очень страшно утомился, и стал проситься домой.
После долгих пререканий с внуком деда Саша уступил мне, и мы пошли к себе на Карла Маркса. У Горсада нас застал ливень. Мы встали под навес на крыльце при входе в пивную, что располагалась между мостом через канал и воротами в Горсад. Когда ливень чуть­чуть утих, мы успели перейти мост через канал и тут же спрятались на крыльце углового двухэтажного дома. Поднялся страшный ветер, и впервые в жизни я полностью ощутил весь смысл слова «ураган», произнесенного дедой Сашей. Ветер быстро утих, и мы быстро перебежали к дому.
Тут нам и открылась удивительная картина: баба Анисья с мамой собирали горшки с домашними цветами под окнами нашего дома. Некоторые горшки разбились начисто, и от них остались одни черепки, а другие, видимо, упали со второго этажа более удачно и остались полностью или частично целыми. Женщины не успели закрыть распахнутые окна, как налетел ураган и смел все цветочные горшки с окон. Им больше ничего не оставалось, как подбирать побитые горшки и пересаживать в новые или заменять горшки временно дырявыми кастрюльками. Этот ураган мне так красочно и ярко запомнился благодаря полету домашних цветов в горшках со второго этажа. Он и сейчас так ярко стоит перед глазами, хотя с того дня прошло шестьдесят лет.
Отдыхали мы этим летом в Обрадове, у деда Ивана, изба которого стояла на краю деревни. Три окна из зала выходили на реку, а два кухонные окна смотрели на дорогу, которая вела в Белый Омут. На обеде суп наливался из чугуна, извлекаемого из русской печки рогачом, под ручку которого подкладывался маленький каточек, чтобы было легче двигать ведерный чугун из чрева печи. Суп для всех подавался в большом эмалированном блюде. Перед этим дед Иван нарезал ломтями хлеб от объемной кругловой головки, которые выпекала еженедельно баба Марфуша. Первым из общего блюда зачерпывал суп деревянной ложкой дед, и только потом все остальные брали в руки свои ложки. Не приведи господи кому-нибудь начать ложкой шарить у другого края блюда и выбирать мясо или что­то погуще. Дед сразу же облизывал губами свою ложку и трескал провинившегося по лбу, при этом возраст не имел никакого значения. Попадало всем, от мала до велика, чаще ребятишкам, но были случаи, когда по лбу получали и взрослые, если задумывались о чем-то и нечаянно залезали в другой край блюда. Бывало, ложка деревянная разлеталась в пух и прах, и тогда дед просил бабушку подать ему другую.
Много раз и я отведал дедовой ложки, но больше всего веселило нас, детей, когда попадало кому­то взрослому, и деду приходилось осаживать и нас, говоря привычное: «Ну, будя, будя, саранча!» Подчинялись деду Ивану все беспрекословно. Побаивались его гнева все взрослые, хотя он никогда ни на кого не повышал голоса. Скорее всего, уважали, и достаточно было сказать деду, что картошку будем сажать после 9 мая или сенокос мы начинаем с 1 июля, все взрослые подчинялись беспрекословно и приходили в воскресенье сажать картофель. В сенокос брали по возможности отпуска.
Пока не поставили свой дом в деревне, жила с дедом и моя крестная, тетя Дуся, с мужем и детьми. Помнится, крестная во время сенокоса всегда приносила нам, детям, землянику, прямо на зеленых веточках. Приносила на ветках она и чернику. Ближе к вечеру крестная и тетя Устиша появлялись на том берегу Тверцы. Сидели они верхом на лошадях. Мост в Обрадове еще не был построен, поэтому приходилось переправляться на лошадях. Хорошо, если вода была маленькая, а при большой воде на средине реки лошадям приходилось плыть метров пять вплавь. Мы всегда внимательно наблюдали за переправой и ойкали по-взрослому, если что­то при переправе не ладилось, на наш взгляд. И вот мокрые лошади, отряхиваясь и разбрасывая брызги по сторонам, поднимались на крутой берег. Моя крестная, тетя Дуся, сползала с лошади и доставала из сумки нам веточки земляники с красными бусинками ягод или подавала нам усыпанные черными ягодами зеленые кустики черники. Радости нашей не было конца! Мы наперебой дразнили друг друга, что мне или ему досталось ягод больше, но крестная всегда прерывала наши дразнилки строгим голосом: «Будете дразнить друг друга – я в следующий раз вам не привезу!» И шум умолкал тут же.
В 50­м году у крестной родился второй ребенок, сын Николай. Люлька была подвешена на пружине к потолку в зале, где и спали дядя Боря и тетя Дуся. Днем взрослые все были на работе: дед в лесу, дядя Боря на конюшне, крестная в поле. Мне же, бедолаге, порою приходилось качать люльку, пока брат двоюродный Коля не заснет или не перестанет капризничать. Качать люльку было не так-то и просто, рука быстро уставала от однообразного движения. Поэтому я не очень­то и рвался к этому занятию, а, наоборот, старался улизнуть на улицу незамеченным. А там – ищи ветра в поле! Порою бабушка грудному Коле давала пососать нажеванный хлеб, завернутый в марлю и перевязанный ниткой, чтобы большие крошки не могли попасть в рот младенцу и он не поперхнулся. Всё это средство баба Марфуша готовила втайне от взрослых детей, ибо ее за это ругали, и не однажды.
В 50-м году вся наша семья перебирается в новый дом на улице Смычка. Полы были настелены только в доме, а в строящейся еще кухне мы все ходили по настеленным доскам, рискуя сорваться и упасть в подвал. Правда, к зиме полы были настелены и в кухне, где была поставлена русская печь. А до этого мать готовила на чугунной плите, встроенной в лежанку. Первый год мы прожили в новой избе вчетвером. Дед Ильин с бабой Анисьей жили в Волкове, где деда Саша работал ветеринарным врачом на ящерной станции.
А году в 52-м родители отца перебрались к нам, и дед заведовал уже ветлечебницей у водохранилища. Ездил деда Саша на работу в летнее время на бричке и очень часто нас с братом Геной катал, когда приезжал на обед через дамбу. Зимою дед ездил уже в возке. К этому времени у нас уже была взрослая собака Осман. Дед часто ему привозил куски свежего мяса, которые оставались у него после клеймления туш поросят и коров, что шли на продажу на базаре. Мать часто оговаривала за это деду Сашу, говоря, что сырым мясом собак домашних нельзя кормить, иначе они звереют, и перестают слушаться хозяев, и начинают кусаться. Деда Саша отшучивался и продолжал, пусть и с оглядкой, но всё же кормить Османа свежатиной.
Зимою нам с братом купили деревянные санки, которые полностью повторяли возок в миниатюре, чем и натолкнули нас с братом на мысль прикрутить к ним вместо оглоблей две штакетины и запрягать Османа, как лошадь, в санки, что мы немедленно и претворили в жизнь. Осман первое время нас с братом возил по очереди, часто ломая нам «оглобли», которые мы немедленно и заменяли на новые. Но вскоре это занятие ему порядком надоело, и Осман стал нас вначале кусать не до крови. Через день, видя, что его щадящее покусывание на нас не действует, Осман уже стал нас кусать по-настоящему, и очень больно. Мы попробовали пожаловаться матери, но получили от нее хорошую трепку. Делать было нечего, и пришлось катание на собаке прекратить. Еще долгое время мы числили Османа во врагах, да и он не жаловал нас. При появлении нас на крыльце Осман начинал злобно рычать, а потом и лаять, как на чужих. Видно, мы вымотали ему всю душу, когда запрягали его в санки и заставляли катать себя, еще порою похлестывая слегка прутиком. Вот он и запомнил на всю жизнь эти похлестывания и нудную процедуру запрягания в санки.
Во второе лето пребывания в новом доме, весною, я познакомился с девочкой с соседней улицы Степана Разина. Я всячески старался сделать ей приятное. Рвал на соседней болотавине желтые одуванчики и тут же дарил их своей знакомой девочке. Часто не съедал конфету или печение, чем меня угощали взрослые, и дарил эти сладости своей девчонке. Я еще не мог осознать, что творится в моей детской наивной душонке, но мне было так приятно ее видеть рядом с собой и делать ей маленькие подарки. Это сейчас я понимаю, что меня охватило и увлекло за собой самое светлое чувство на этом белом свете, которое так красиво называется любовь. Да, это была детская, самая чистая на свете любовь к девочке. Самое первое и непонятное чувство.

Семья Рябеньких, 1951 г.

Потом родители этой девочки уехали куда­то и увезли мою первую любовь с собой. Ой как горько я плакал в тот день, спрятавшись в саду за кустами черной смородины! Я до сей поры помню эти самые горькие и самые светлые слезы. Я не понимал, что со мной происходит, но впервые в жизни мне расхотелось жить дальше на этом белом свете. Так невыносимо было это расставание. ...Помнится, что вся наша семья пришла на Троицу в Обрадово. Все взрослые вечером выпивали и беседовали за столом. Все ребятишки сидели за столом тоже. За столом зашел разговор о большой детской смертности, о недостатке детских врачей. Моя мама, без всякой задней мысли, вдруг сказала: «У всех умирают, а у меня живут, и хоть бы что». Баба Марфуша сразу же осадила мать: «Оля! Ужели тебе не страшно Бога? Что ты говоришь, несчастная? Хоть подумай своим умом!» Отец следом тоже пристыдил мать. Мне же материнские слова встали поперек горла, и я выскочил под стол и выбежал на улицу. Мне подумалась, что мать желает мне смерти. Обида застлала все мои глаза горькими слезами. Я сбежал под гору к реке, и, выйдя на плот, встал на колени, и стал просить речку: «Речка, возьми меня с собой! Больше я никому не нужен. Реченька, я прошу тебя, возьми меня!» Слезы душили меня, и я минут десять стоял на плоту в темноте и молил речку о том, чтобы она забрала меня с собой. Это теперь я понимаю, что я одушевлял нашу реку Тверцу и разговаривал с ней как с человеком. На это был свой резон: так как река быстро несла свои воды, то она с собой действительно могла меня взять. И тут я услышал в темноте голос матери: «Костя! Где ты? Иди домой!» Этот теплый материнский голос вернул меня к действительности, и я, забыв всю обиду мгновенно, бросился с плота в гору и подбежал к матери. Она взяла меня на руки. Крепко поцеловала и прижала к себе. Я еще всхлипывал, но уже был безмерно счастлив, что я нужен матери и она меня любит. Иначе зачем бы она пошла меня искать, а потом брать на руки и целовать?