Узнаю! Узнаю эту – по нынешним временам наивную, ибо столькие высокие слова для множества людского обесценились, – веру в могущество стихотворного слова... Как узнал я прошлым летом на «Каблуковской радуге» в немолодом сверстнике одного из тех трёх самых счастливых пиитов – участников Совещания 75-го года, которые были удостоены гигантских журнальных подборок, принесших им немедленную громкую известность. Вот ведь как причудливо складываются судьбы иных моих литературных товарищей-ровесников, что молодость и лучшие зрелые годы были советскими литераторами, а потом – вроде бы «российскими» стали, но – оказались не то в «мёртвой зоне», не то в «безвоздушном пространстве», где даже раскаты грома не могут быть слышны...
(Что там мои сверстники?! В 90-е годы автор этих заметок, на своей выборной литфондовской должности в столице занимаясь социально-правовой защитой писателей, регулярно виделся с «еле живыми классиками», знаменитыми ветеранами литературы, которые не по разу свои многотомные собрания сочинений издавали, но – после ельцинско-гайдаровской «шоковой терапии» оказались в беспросветной нищете). Но даже на этом неладном фоне жизненная стезя Константина Рябенького оказалась донельзя зигзагообразной, причём линии зигзагов нередко штрих-пунктиром означены. После потрясающе удачного резонанса второй половины 70-х вокруг его имени наступило некое затишье. Что ж, обычное дело. Но потом, вместо зрелого, спокойного и несуетного прихода к новым читательским кругам в 80-е, Костя... скажем мягко, просто как-то исчез из поля зрения литературных сверстников, наставников и критики. Естественно, интересуясь творческими делами одного из «собратьев по удаче», я спрашивал общих знакомых о нём – пожимали плечами. Ну, думалось, всякое бывает, тем более что две-три публикации в центральной литпрессе лично меня убеждали в том, что к тверичу приходит прочная поэтическая зрелость.
А потом – грянули 90-е с их многочисленными и разномастными катаклизмами, в грохоте и дыму которых стали не видны и не слышны даже многие из тех, кто в мегаполисах на самом виду и на слуху находился... И вот пыль слегка осела, и, встретившись на «Каблуках», мы с Костей многое поведали друг другу о своём житье-бытье. Но... сказал я ему то, что говорю всем более молодым коллегам – ведь читателям-то, скажем прямо, всё едино, какие пертурбации, провалы или успехи житейские у нас происходили – им стихи подавай, да и хорошие, в каких эти наши ухабы их вехами жизни становились бы. А всё прочее – хлеб для будущих кропотливых исследователей, коли такие явятся по наши, уже в небеса взлетевшие, души... И, говорю, к чести Константина Валентиновича, он, хоть и не без потерь для здравия телесного своего, «душу живу» поэтическую сохранил. И окрепла она, и возмужала – вместе с голосом его, который на удивление чистым, «без хрипов» остался в его новых книгах. Название одной из них, «Соловьиный омут», знаменательно. Редкостный случай в творческом бытии сверстников моих: «соловьиность», эмоционально-психологическая мелодичность стали с возрастом ещё выразительнее у Рябенького.
Что помогло вот так выстоять? Ответы – в самих творениях вышневолоцкого «соловья». Один, мне кажется, наиболее точен: «Я унаследовал натуру /с железной волей у отца». Вот – самая сущая правда: если что-то лучшее, сильное, крепкое и доброе есть в нас, детях Великой Победы, так это прежде всего от отцов-фронтовиков. Израненные, измотанные войной, они всё-таки передали нам ту воинскую стать души, которая и не дала нам (хоть и далеко не всем) сгинуть в сотрясениях своих личных судеб и в грянувшей Смуте... И ещё: предельная жёсткая суровость по отношению к собственному «я» (нет, не к «лирическому герою», но именно к себе любимому) – вот что отличает многие стихи моего товарища из Вышнего Волочка от великого множества «исповедальных» вещей, где автор хоть штрихом малым, да прикроет те или иные огрехи своей планиды. Читаю: «Я благодарен, женщина, тебе» –поёживаюсь, хоть и трудно уже чем-либо поразить; тут не «стриптиз» и не похмельное пластание рубахи – но именно исповедь, предельно сокровенная и столь же откровенная: