Николай Тимофеевич знал множество «секретов» партийных руководителей, которые не очень­-то таились от него на выездных пикничках, устраиваемых, как правило, на природе: на островах водохранилища или в другом укромном месте. Так бы это и продолжалось дальше, если бы Николай Тимофеевич не стал злоупотреблять с зеленым змием. Тут­то партийные руководители немного всполошились: а что если сказанное и совершенное ими по пьянке на загородных пикниках выйдет наружу и станет «общественным достоянием»? Только напрасно переполошились чиновники в самом начале. Николай Тимофеевич был истинно интеллигентным человеком и никогда не позволил себе вынести сор из избы. Когда же чиновники убедились, что не зря «доверяли» свои секреты этому учителю истории и краеведу, то упросили его брата, который работал в гороно, полечить своего брата в клинике от алкоголя. Николай Тимофеевич добросовестно принимал в больнице таблетки антабуса и поэтому тяжело переносил «провокации». Давление у него падало почти до нулевой отметки и приходилось приводить его в чувство с помощью внутривенных и подкожных инъекций.

Однажды, кода еще Иван Иванович Гришичев не работал первым секретарем партии в Вышнем Волочке, а был председателем горисполкома и обеспечил всю свою родню благоустроенными квартирами, включая сюда и бывших соседей, я встречаю Николая Тимофеевича на углу у книжного магазина, напротив театра. Смирнов был уже немного подшофе и торжественно протянул свою полную пятерню мне, здороваясь. Улыбаясь, он произнес: «Приветствую вас, Константин! Почему ваша светлость сегодня не в драмтеатре?» Я растерялся и спросил его ответно: «А что там происходит сегодня, что я должен быть непременно там?» – и внимательно посмотрел в глаза своему собеседнику. Смирнов сделал удивленный вид и, заговорчески приблизясь к моему лицу, заговорил: «Как, вы не знаете, что Иван Иванович Гришичев сейчас с высокой трибуны глаголет моими устами?» Тут уже я опешил полностью и подумал, что Николай Тимофеевич перебрал спиртного, но он не моргнув глазом продолжил диалог: «Вчера Иван Иванович на своей черной «Волге» вылавливает меня в городе, сажает на заднее сиденье и привозит меня к своей резиденции. Поднимает меня на второй этаж, вводит в свой кабинет, ставит на стол бутылку водки, стакан и закуску, потом достает кипу белой бумаги, кладет на письменный стол и говорит: «Я вас закрываю в своем кабинете на три часа, чтобы за это время вы мне приготовили доклад…» Вот поэтому моими устами сейчас и глаголет с высокой трибуны это высокопоставленное лицо! А ты что, думал, что я съехал? Шалишь, брат!» Потом он мне рассказал, как Иван Иванович открыл его и выпустил из заточения, прежде всего заставив расписаться в ведомости и получить энную сумму за работу. Поблагодарив за работу и вручив ему на дорогу бутылку водки с закуской, Иван Иванович отправил на своей машине Смирнова домой. Случай этот был не единственным, прибегали к помощи Николая Тимофеевича и другие чиновники.
Прошло немного время, и я утром решил зайти к Цветкову Олегу, чтобы вместе пойти к центру города. Николай Тимофеевич жил в одном подъезде с Олегом. У подъезда дома стояла «скорая помощь». Проходя дверь квартиры Смирновых на первом этаже, я услышал голос женщины со «скорой», которая разговаривала по телефону: «Нина Яковлевна, мы ничего не смогли сделать! Было слишком поздно!» Я поднялся к Олегу и сообщил ему об услышанном. Мы спустились с Олегом вниз, дверь была не заперта. Врач нам сказал, что Смирнов умер. На столе стояла чуть початая бутылка водки, стакан, закуска. Впоследствии я узнал, что Николай Тимофеевич утром пришел в штучный отдел магазина на Мичуриной, а там шла пересдача товара. Смирнов просил Люсю отпустить ему бутылочку водки. Продавщица сказала: «Николай Тимофеевич, видишь, сейчас не до тебя! Зайди через часок!» Может быть, если бы вовремя он опохмелился, то еще пожил бы не один год на белом свете? Кто это знает?! Продавщица Люся, узнав о случившемся, долго еще себя ругала, что невнимательно отнеслась к такому замечательному человеку. Похороны прошли тихо. Власть местная быстро забыла заслуги этого неординарного человека. Горько и жалко, что людская память бывает такой недолговечной. А забывать таких людей негоже. Они оставили заметный след в истории Вышнего Волочка.

Вскоре, окончив десятый класс, уехал в Ленинград учиться живописи. В летнее время появлялся в городе с этюдником. Часто его можно было встретить пишущим акварелью наши ряды, церковь, «пожарку» и многое другое.
Дружил он со своей одноклассницей Аллой с лесозавода. Одевались они красиво и по моде, я бы даже сказал, роскошно. Были оба высоки ростом и красивы «до неприличия», и все волочане оборачивались и смотрели им вслед, не скрывая своей зависти. Игорь носил черный строгий костюм, с белой манишкой и бабочкой, или серого цвета, с повязанным вокруг ворота сорочки цветным платком. Алла носила модные платья с разнообразными рюшечками или черную строгую юбку с белой рубашкой. Одевались они всегда со вкусом, но не крикливо, поэтому получили прозвище «законодатели моды», какими и являлись на самом деле. Доучиться и закончить живописное отделение Игорю не удалось. Как ходили слухи по городу, он попал в психиатрическую клинику, после того как его выбросили вниз головой со второго этажа общежития во время какой­то дружеской попойки! Позже Игорь вскользь в разговоре подтвердил слухи, но говорить и вспоминать про это очень не любил.
Был я посетителем выставок Игоря в кинотеатре «Родина». Смотрел на его акварели: пейзажи и портреты жены Аллы и сына, на его работы гуашью и маслом. Талант его был виден налицо, но вот работоспособность ни в какие рамки не лезла. Был ленив до чертиков, а когда стал отдавать предпочтение Бахусу, то тут и говорить было нечего. Единственный карандашный портрет его, изображающий меня в семнадцать лет, хранился долго у меня в столе среди рукописей, пока мошенники не завладели моей квартирой и не уничтожили всё.
Потом я проводил однажды вечером Игоря Николаевича на псковский поезд, и он уехал к своей сестре и матери в Псков. С тех пор я больше ничего не слышал о своем друге, хотя он и обещал написать письмо. Через год я уехал из Вышнего Волочка на учебу в Литературный институт имени Горького.
Влад Ермолаев. Еще раньше, в конце семидесятых годов, когда я развелся со своей третьей супругой Татьяной, Наумов познакомил меня с петрозаводским художником Владиком Ермолаевым. Дед Владика работал раньше врачом в Козлове. Он жил долгое время у него. О матери Владик не любил вспоминать и рассказывать. Единственно, что я чувствовал сам, что они по какой­то причине очень не ладили. Она жила, по-моему, в Вышнем Волочке, но Ермолаев никогда не ночевал у нее, если ему приходилось по какой­то причине оставаться в городе. А так он приезжал на Академическую дачу ежегодно. Там у него было жилье – небольшая банька на берегу озера, с берега которого хорошо просматривались корпуса дачи художников. Баньку эту он оборудовал под мастерскую. В помещении сделал два больших окна. Там стоял небольшой стол, диван для ночлега, на стеллажах этюды и картины. Из предбанника Владик сделал небольшую веранду, где вдоль окна стоял диван, а рядом тумбочка, на которой стояла электроплитка, для того чтобы вскипятить чайник или поджарить яичницу. После того как Игорь познакомил нас, Ермолаев часто ночевал у меня на матрасе, который я ему расстилал пред сном. Впоследствии, в 1981 году, я всё лето провел у него на даче. Владик уходил четыре раза в день в столовую на Академичку. Всегда приносил мне что-­нибудь перекусить. Кормили художников в то время прилично, так что не каждый мог осилить всё то, что выдавалось на обед или ужин. Там я познакомился с художниками с Дальнего Востока, с владимирскими художниками и с художниками, которые имеют свои дачные дома в округе. Было лето. Я купался и загорал. Иногда писал новые стихи. Общаясь с творческими людьми, мне и самому другой раз приходилось читать свои вирши. Художники их принимали на ура, и это, что скрывать, мне льстило, удовлетворяло мое самолюбие, и я понимал сам, что и я что-­то могу в этой жизни. Частенько с Владиком мы посещали танцы в доме отдыха в Валентиновке. Иногда приводили молоденьких женщин и к себе в баньку. А чаще всего общались с ними на природе. Часто мы с Владиком ходили в баню художников. Что характерно, так это то, что париться художники любили с кваском, накаляли парную добела. После того как уже дышать было невмоготу, они голышом выскакивали на свежий воздух и бежали, охая и ахая, к воде. Бросались своими красными телами в спасительную прохладу воды, с криком выныривали из нее и, приговаривая каждый по­разному: «Вот хорошо-то как!», «Ох прекрасно!», «Ну и прелесть!» – выходили на берег и не спеша шли делать второй и третий заход в парную. После чего еще раз купались. Потом на скорую руку обмакивались и шли к столу, что стоял между баней и берегом на одном расстоянии, посредине. Там пили кто пиво, кто водочку, а кто предпочитал и один квасок.
За этим столиком Владик Ермолаев меня и познакомил с Владимиром Федоровичем Токаревым. Вернее, его Владик прежде познакомил с моими стихами в книге «Колосятся дожди», а потом уже представил меня самому Токареву. Выпив немного водочки, мы немного поговорили «за жисть», а потом Владимир Федорович попросил меня почитать стихи новые, что еще не вошли в первую книгу. Прочитав четыре­пять стихов, я замолчал. Токарев встрепенулся и попросил меня продолжить дальше. После его просьбы я прочитал еще пять-шесть стихотворений и, сославшись на то, что не помню наизусть больше, умолк. Владимир Федорович взъерошил свои волосы, подернутые белизной, и выдохнул: «Как хорошо!» Я посмотрел на его устремленный вдаль взгляд и спросил: «А что хорошо-то?» Токарев внимательно посмотрел мне в глаза и сказал доброжелательно: «А вы разве не поняли, что хорошо, молодой человек?» Я недоуменно пожал плечами. Владимир Федорович усмехнулся и произнес: «А то хорошо, молодой человек, что Вы замечательный художник слова. Как у вас всё поет и сверкает красками! Как органично вы пользуетесь словом и образом! У вас очень хорошо развит вкус! Каким бы вы могли стать большим художником, если бы владели кистью!» Услышав такую похвалу, я не удержался и признался Токареву, что когда-то рисовал и хотел поступать в архитектурный. Услышав это, Токарев усмехнулся и довольно сказал: «А что вы это так грустно произнесли? Что вам жалеть? Вы и так уже большой художник слова!» Я заметно застеснялся и замолчал. Токарев еще долго говорил и был весел и жизнерадостен. Я пообещал ему достать вторую свою книгу и дать почитать. Подарить я не мог ему «Снегириную ветку», ибо к тому времени у меня самого не было ни одного экземпляра.
Однажды, когда магазин был закрыт в воскресенье, мы с Владиком ходили за вином в Подол. На обратном пути нас подвез В.М. Сидоров. Я в то время еще не был знаком с его работами, поэтому спросил о нем у своего друга. Тот рассказал мне об этом художнике и человеке. Гораздо позже я познакомлюсь с работами Валентина Михайловича, буду слушать его рассказы о детстве и получу дарственную надпись в его книге воспоминаний, презентация которой проходила в Твери в библиотеке имени Горького.
Владик Ермолаев дорогой мне объяснял и показывал, в каких домах живут те или иные художники. Я не раз бывал на Академической даче и прежде, но так близко познакомиться с окружающей природой и ее жителями я не мог, как в этот приезд. Директором дачи в тот период был Н.И. Козельский. Владик почему­то всегда сторонился этого человека, старался с ним вплотную не сталкиваться. Причина, вероятно, была одна. Николай Иванович не любил, когда его подопечные, вместо того чтобы писать этюды, расслабляются и бегают к Люсе в магазин за спиртным. Сам Козельский в свое время позволял себе тоже это удовольствие, но с годами организм ослаб, и порою, когда заканчивался очередной поток и в столовой устраивался грандиозный праздник, Николай Иванович перебарщивал в принятии зелья, и на следующий день ему было уже не обойтись без похмеления. Он входил в запой, который продолжался неделями. И тогда художники увозили его в Вышний Волочёк в психдиспансер, где врачи и ставили его на ноги. Поэтому Козельский, когда не употреблял сам спиртного, очень негативно относился к пьющим. Принимал какие­то срочные меры, ставил на вид, а иногда собирал и небольшое собрание, где шерстил непослушных. Человек он был очень интересный и доброжелательный, но любил дисциплину. Поэтому Владик мне порой и говорил: «Иди вперед! Видишь, шествует Козельский – депутат сельский!» Я всегда подчинялся своему товарищу, чтобы не подводить его.
Так я на природе у своего друга и провел почти всё лето. Иногда мы выезжали в Вышний Волочёк. Посещали рестораны «Березку» и «Цну». Заводили мимолетные знакомства с женщинами, которые почему­то сторонились Владика и не очень радостно шли с ним на контакт. Приезжали на дачу к Ермолаеву и Витя Захаров, и Олег Цветков, но это было не часто. После пребывания в потоке устраивался просмотр работ художников. Я был на одном из них, где Владимир Токарев безжалостно отбрил Ермолаева. Он говорил приблизительно так: «Внимательно посмотрите на все работы художника. Что характерного вы заметили в его пейзажах? На небе облака выполнены везде в одной манере – кружочками. Да где вы хоть один раз в жизни видели одинаковые облака на небе? Облака приобретают настолько разные причудливые формы, что в действительности они никогда не повторяются. А вы, батенька, всё время пишете облака в одной манере и везде одинаковые. Исправляйтесь! Исправляйтесь! А там уж посмотрим», – и он двинулся дальше. Я внимательно выслушивал замечания Владимира Федоровича Токарева и шествовал за группой художников дальше и дальше по мастерским. Я не могу припомнить всех живописцев, бывших тогда в потоке, но на одном остановлюсь еще. Очередь подошла к ученику академии имени Репина из Ленинграда Константину Чёрному. Мы с Владиком познакомились с ним еще задолго до обсуждения. Костя часто бывал у нас в мастерской Владика, в баньке. Мы подружились. Ходили вместе на танцы в Валентиновку. Частенько ходили ночью домой к продавщице за вином и водкой. Она держала ящики со спиртным дома. Иначе подзагулявшие художники ее бы заставили и в ночное время открыть магазин, да еще не раз за ночь. Поэтому наученная жизнью Люся держала спиртное у себя дома про запас. И вот Владимир Федорович переступил порог мастерской, где работал молодой рыжебородый парень – Константин Чёрный. Только глянув на его работы, где на полотнах чернели хомуты и лошадиная упряжь в темных каморках, Токарев резко остановился и произнес: «А это чья еще такая черная стряпня? Неужели кроме слоновой кости у вас нет больше никаких красок? Почему?» Наш с Владиком друг не растерялся и выступил вперед. Покраснев лицом так, что щеки и нос его сравнялись по цвету с огненной бородой, Костя, немного поморгав глазами, выдавил из себя: «Понимаете, Владимир Федорович! Как бы это вам лучше объяснить?! Моя фамилия Чёрный, и не знаю почему, но меня притягивает этот цвет к себе, где бы я его ни увидел». Токарев немного откашлялся. Посмотрел строго, но лукаво на зелененького молодого парня и миролюбиво произнес: «Молодой человек, вы уж как-нибудь найдите гармонию между своей фамилией и цветом! Прошу вас!» – и перешел к просмотру других работ – соседа по мастерской.

Несколько слов мне хочется сказать о народном художнике России Вячеславе Федоровиче Шумилове. Познакомился я раньше с работами Вячеслава Шумилова, с его прозрачными живописными пейзажами, сочными натюрмортами, портретами и жанровыми картинами. Наглядно я знал этого человека уже несколько лет, прежде чем нас познакомил Слава Ведишев. Как­то я приехал в Калинин и на вокзале встретил Славу Ведишева и Вячеслава Шумилова. Если мне не изменяет память, то это было что-то в середине семидесятых годов. Тогда­то Ведишев и представил мне Вячеслава Федоровича. Тот тоже уже наглядно знал меня и читал мои стихи в областных газетах «Смена» и «Калининская правда», которые часто печатали мои вещи. Так как продолжать разговор долго было некогда – все спешили по своим делам, – то мы поговорили буквально не более десяти минут. С той поры, случайно встречаясь в Калинине, мы, поприветствовав друг друга, расходились тихо по сторонам. Длительных бесед у нас в то время не происходило. Более или менее мы сошлись уже в восьмидесятых на Академической даче, где у Вячеслава Федоровича в деревне Городок был куплен дом, который служил ему все годы как творческая мастерская. Однажды Шумилов пришел в мастерскую Ермолаева и попросил Владика и меня помочь ему лодку спустить на воду. Мы пришли к нему в мастерскую, где я минут десять любовался его натюрмортами и всей утварью, которая служила Вячеславу Федоровичу натурой. Лодка была во дворе. Найдя несколько круглых нетолстых бревешек, мы приступили к работе. Владик тащил лодку за цепь спереди, а я толкал ее сзади. Вячеслав Федорович помогал нам подкладывать кругляки. Перетащив лодку через деревенскую дорогу, мы вытащили ее на луг. К реке был большой уклон, и лодка под нашим напором проскользила по лугу чуть ли не до самой воды. Тут мы еще немного подложили кругляшей и спустили лодку на воду. Вячеслав Федорович угостил нас водочкой со свежепросольными огурцами и копченой скумбрией. Немного поговорив о том о сем, мы с Владиком откланялись. Был я несколько раз в конце девяностых и в начале века у него в мастерской. В 1995 году я подарил Вячеславу Шумилову свою новую книгу стихов «Берег любви». Это произошло спонтанно. Как­то летом я зашел в магазин на Советской улице, где Евгений Карасев в уголке держал столик для покупки антиквариата. Мы долго разговаривали с ним, пока я не заметил Вячеслава Федоровича, что­то выбирающего для себя в этой лавке. Я подошел и поздоровался. Попросил Шумилова не уходить, пока я не подпишу ему свою книгу.

Денег в семье не было, и я обратился за помощью к Анатолию Скворцову, который работал в «Калининской правде». Анатолий, посочувствовав моему горю, помог мне раньше времени получить 25 рублей гонорара за опубликованные стихи. На часть из них я купил венок для бабушки. Вечером мне пришлось обратиться к соседу за помощью, и Саша Дубов на дощечке сделал надпись: «Любимой моей бабушке Марфуше от горячо любимого внука Константина». Несколько раз Дубов пытался меня вразумить, что слова «любимая» и «любимый» неуместны и надо писать «дорогой», но я был непреклонен. Тогда Саша сказал мне: «Ну, если ты не боишься, то я выполню и напишу так, как ты хочешь». Через несколько месяцев я перебрался в родной Вышний Волочёк, и мы с Дубовым стали встречаться очень редко. Я знал, что его приняли в Союз художников. Дубов был наслышан о моих успехах. Знал, что меня выдвинул союз писателей Калинина на Всесоюзное совещание молодых писателей, которое проходило в марте 1975 г. в Москве, что в этом же году у меня вышла первая книга стихов, что меня стали печатать толстые московские и ленинградские журналы. Однажды в продовольственном магазине его жена Прасковья подвела Александра Федоровича ко мне, сказав: «Ну вот твой Рябенький, Саша! Ты боялся, что не узнаешь, а он мало изменился!» Александр Федорович пригласил меня к себе в гости в мастерскую. Сказал, что его мастерская на Серебряном переулке.
Так случилось, что в мастерскую к Дубову я попал еще не скоро, но мы не раз встречались на Академической даче художников. Потом не виделись продолжительное время, и вновь его жена Прасковья случайно свела нас на улице уже в Твери, когда я окончил ВЛК при Литературном институте имени Горького в Москве и поселился в квартире дочери Юли. Ей выдали ордер на квартиру в новом доме на Спортивном переулке, а я остался в старой ее квартире на Волоколамском проспекте. Здесь мне помогли остаться в однокомнатной квартире Михаил Иванович Суворов, который работал преподавателем в школе для слепых и хорошо знал директора предприятий для слепых – и сам был членом ВОС – и Дубова Прасковья, которая была профгруппоргом на этом предприятии. Решался этот вопрос долго и мучительно, так как квартира была подведомственной и ее никак не хотели отдавать в мои руки. Пришлось мне самому долгое время походить на приемы в администрацию города Твери. Через полгода вопрос был решен положительно. Я уже часто бывал в мастерской Дубова на Серебряном. Иногда мы выпивали с Александром, но чаще говорили о навалившихся проблемах, вспоминали общих знакомых, рассуждали о творчестве. Дубов мне подарил однажды свой этюд «Лунная ночь», и я его повесил в своей квартире. Помню, что в один из таких дней я засиделся у Дубова в мастерской допоздна. Александр Федорович рассказал мне, что Анатолий Скворцов, перед тем как повеситься, просидел у него в мастерской всю ночь. Рассказывал, что у него не всё в порядке с сыном, что тот, став взрослым, вышел из­под его контроля. Связался с разной шушерой. Что на этой почве у него постоянные скандалы с женой Зиной. А тут еще сам опрохвостился во время своего дежурства и пропустил ошибку, которую наборщики сделали в фамилии влиятельного лица, и сегодня его вызвал директор на ковер и пропесочил почем зря. Анатолий Скворцов был моим другом тоже, и мы долго доискивались до причины, побудившей покончить с собой такого жизнелюба и весельчака. Стол, за которым мы сидели постоянно, опустел. Водка закончилась. Мы стали спускаться по лестнице, и Александр Федорович сетовал, показывая нам свои работы, что стоят вдоль стен, говорил, что не знает, куда их размещать. На улице уже было темно. Дубов позвал меня в гости к себе домой. Я осведомился: «А Прасковья?! Как она отнесется к нашей попойке?» Саша махнул рукой и сказал: «А ее сейчас не должно быть дома!» Мы двинулись по переулку по трамвайным путям. Зашли в магазин, и Александр Федорович взял с собой бутылку водки. Приехали на Спортивный. Вошли в подъезд нового дома. Поднялись на лифте на пятый этаж. В квартире действительно никого не было. Мы сели за стол на кухне. Дубов сделал холодные бутерброды. Мы налили по стопке и выпили. Тут и открылась дверь, и в квартиру вошла Прасковья. Поздоровавшись со мной, она сказала: «Саша! Что же это вы сидите и пьете без закуски?» Мы что-то пробурчали в ответ. Прасковья поставила на газ сковородку и залила ломтики колбасы пятком яиц. Положила горячую закуску на тарелки и сказала: «Ну, пожалуй, и я с вами выпью рюмочку!» Так как давно мы не виделись с Прасковьей, то она долго меня расспрашивала, как я живу. Какие у меня отношения с бывшей женой? Общаюсь ли я с дочерью Юлей и внучками? Я знал, что Александр Федорович у Прасковьи как у Христа за пазухой! Прасковья все домашние дела взвалила на себя и терпеливо несла. Александр Федорович занимался творчеством и добывал деньги на пропитание и домашние блага. Можно было по-­хорошему только позавидовать и сказать, что Дубову очень повезло с женой. Вышел я от Дубовых за полночь и домой добирался пешком, благо это было не так и далеко.
В скором времени я лишился квартиры*. Мошенники подпоили меня водкой, в которую намешали что­то дурманящее рассудок. Потом сделали внутривенный укол и увезли в неизвестный дом на окраине города. Несмотря на то, что я был вынужден жить у бывшей своей жены Людмилы Аданюк, и бегать к следователям в прокуратуру, я всё же находил время для общения со своими друзьями. В это время я руководил проведением конкурса в журнале «Русская провинция», который редактировал известный прозаик Михаил Петров. Из восьмидесяти семи поэтических рукописей в полтора-два печатных листа (это 1100 – 1500 строк машинописного текста) я был должен выявить трех авторов, которые и становились победителями. Первое место заняла девятнадцатилетняя девушка из Ржева Любовь Соломонова, а третье Куприна. Второе место занял тридцатилетний поэт из Сибири. После этого конкурса Михаил Петров и взял меня на работу в журнал, где я читал поэтическую почту и отбирал авторов на свой вкус, а уже редактор решал, кого давать, кого не давать. Редакция «Русской провинции» находилась рядом с Серебряным переулком, поэтому я стал чаще заглядывать в гости к Дубову в мастерскую. Однажды, когда меня уже задергали суды по возврату отобранной мошенниками квартиры и я долгое время не появлялся на Серебряном переулке, я услышал, что Александра Федоровича Дубова уже похоронили. Впоследствии я от художника Николая Дочкина узнал, что Дубов умер на Академической даче художников, где он в то время работал и был в потоке. Умер он неожиданно. Пришел из столовой и, сказав, что ему что-­то нездоровится, прилег на диван. Больше с этого дивана Александр Федорович уже не поднялся. Так я потерял еще одного талантливого друга. Его жена Прасковья впоследствии позвонила мне по мобильнику и попросила написать воспоминания о ее муже Александре Дубове. Так как разбираюсь в живописи я скверно и считаю себя дилетантом, то мне было неудобно создавать словесный портрет живописца без знания дела, и я спасовал и не стал ничего писать для альбома, который и выпустила Прасковья Дубова. Когда же я написал стихи, посвященные Александру Дубову, и напечатал их в книге «Глоток журавлиного неба» и в «Откровенном разговоре», то решился зайти к Прасковье домой, в квартиру. Ответно Прасковья Дубова подарила мне большой и малый альбомы с работами моего друга. Так как «Лунная ночь» Александра Федоровича сгинула вместе с рукописями и архивом, вместе с одеждой и мебелью в отобранной мошенниками квартире, то я попросил Прасковью подарить мне одну из работ ее супруга. Прасковья Дубова преподнесла мне в подарок в библиотеке имени Горького, где проходила презентация моих книг, пейзаж своего супруга «Осенний вечер». Теперь в нашей с Галей комнате к пейзажам Солодова, Дочкина, Давыдова, Медведева, Радомира прибавился пейзаж Дубова, чему я несказанно рад.

С живописцем Юрием Матушевским познакомил меня давний мой приятель, сын Нины Петровны Цветковой, художник Олег Цветков. Как это было впервые, к стыду своему, я уже не помню. В мастерской Олега Цветкова, что находилась тогда в здании 6­й средней школы по соседству с фильмотекой, я впервые увидел сочный, красочный натюрморт Юрия Матушевского с раками, красными как пламя. Мы долго говорили о насущных проблемах и в жизни, и в творчестве. Юрий не мог вести беседу равнодушно. Всегда вспыхивал как порох и уже убедительным тоном отстаивал свою точку зрения по данному вопросу, который тревожил в то время всех присутствующих. Попив чаю с печеньем, мы вышли с Юрием на воздух, и Матушевский предложил пройтись до сапожной мастерской у базара. Вышний Волочёк был залит солнцем с головы до ног. Щебетали птицы. А мы неспешно двигались к намеченной цели, разговаривая о том о сем. Из сапожной мастерской Юрий вызвал глухонемого сапожника и что-то ему долго объяснял руками.
Сапожник достал объемистый бумажник и протянул Матушевскому десять рублей. Юрий взял деньги и, попрощавшись, подошел ко мне со словами: «Видишь, как живут простые сапожники? Во­о­он… стоят новенькие зеленые «Жигули», это тоже его машина. А известному поэту и художнику не на что взять бутылку водки!» Я искренне посмеялся в ответ на его слова и произнес, смеясь: «А что делать, Юра?» И Матушевский со свойственной ему иронией парировал: «Уходить в сапожники или в столяры! Но так дальше продолжаться не может!»
Несколько раз Матушевский приглашал меня на дачу, в свою мастерскую, но всё как­-то было недосуг и не с руки. Юрий недалеко от плотины купил домик и в летнее время постоянно там проживал. Когда я гостил у Владика Ермолаева, то мы как-то раз постучали в окно его дачи, но Матушевский был на этюдах.

Невдали от плотины на берегу реки мы и нашли его пишущим очередной пейзаж. Работал Юрий самозабвенно. Я бы сказал, что он не писал, а священнодействовал. Мастерок у него мелькал как заведенный, и было трудно уследить за движениями руки мастера. Когда, вероятно, что­то надо было подправить или выписать более зримо мелкую детальку в пейзаже, только тогда Матушевский брал в руки маленькую кисть. Работал он мастехином. Было очень интересно наблюдать, да и поучительно, за работой такого дивного живописца. Был он по пояс раздет. Рубашка была у него завязана рукавами на поясе. При нашем появлении Юрий ничуть не прервал свою работу и, любезно поздоровавшись с нами, продолжил творить самозабвенно и горячо, механически отвечая на наши вопросы. Последний раз Юрия Матушевского я видел на «Авангарде», в здании бывшего швейника у реки. Он был жизнерадостен и полон творческих и жизненных сил. Его работы хорошо покупались в Швеции и Финляндии. А это воодушевляло Юрия и его друзей, ведь впервые в жизни можно было торговать своими картинами свободно с покупателями из других стран, даже далеко не дружественно относящихся к России. Мы поговорили с Матушевским недолго. Они грузили свои машины работами, были очень заняты делом, поэтому и разговор был дежурным и необязательным. В то время я уже жил в Твери после учебы в Литературном институте. В скором времени я узнал от художников, что Юры не стало. В один из летних дней Матушевский писал этюд на берегу реки. Погода стояла жаркая. Солнце пекло нестерпимо и тело, и голову. Юрий решил тут же искупаться. Нырнул – и пропал. Не выдержало сердце резкого переохлаждения. Его пытались откачать, но это уже было бесполезно. Выбыл навсегда из рядов талантливейших живописцев, что жили в районе Академической дачи в крестьянских избах, удивительный художник, чье творчество еще долгие годы будет вызывать чувство благодарности не только у рядовых зрителей, но и у знатоков живописи.
...Шел 1965 год. Было лето. Светлана разыскала телефон в то время тверского поэта Андрея Дементьева. Я позвонил ему домой и попросил посмотреть мои стихи. Дементьев жил рядом с академией ПВО. Большой деревянный дом с садом и огородом принадлежал его родителям. В городе царила жара. В один из августовских дней я увидел живого поэта, чьи стихи не однажды перечитывал и знал наизусть, чтобы не ударить лицом в грязь при первой же встрече. Всё выглядело довольно прозаично. Андрей Дементьев вышел из ворот родительского дома, пересек дорогу, я подошел к нему и поздоровался. Передал ему ученическую тетрадь в клеточку со своими стихотворными опытами. Дементьев взял тетрадь и пошел по направлению к центру города. Через две недели я позвонил ему. Он сказал, что внимательно прочел всю тетрадь и спросил: «Как бы вы хотели получить мой отзыв: встретиться и обстоятельно поговорить или же рецензию, в письменном виде?» Я поспешно ответил, что, конечно, устно и при непосредственной встрече. Андрей Дмитриевич согласился и назначил день и час, когда я должен подойти к нему домой.
Долгожданный день наступил, и я торжественно вошел в дом родителей Дементьева. Он провел меня в свою комнату. На письменном столе лежали рукописи, черновые наброски, посередине стола стояла пишущая машинка, при виде которой у меня «потекли слюни». Кто из начинающих в то время не мечтал иметь собственную пишущую машинку? Дементьев раскрыл мою синюю тетрадь, испещренную его замечаниями и начал разговор издали. Сказал, что поэзия требует от пишущего полной самоотдачи. Что автор должен быть высокообразованным человеком, иначе читателю будет скучно читать его стихи. Что любовь к поэзии делает с человеком удивительные вещи. Приобщение к ней обогащает любителя и делает его глубоко культурным и разносторонне образованным человеком. Что касается моих стихов, то Дементьев сказал прямо: «Вряд ли вам удастся стать поэтом. Слишком еще беспомощны и наивны ваши стихи, если их можно так назвать. Прошу, больше читайте классиков и современных поэтов. Это поможет вам ориентироваться в огромном океане печатной продукции и заставит вас трезво взглянуть на себя и ваше кропание рифмованных текстов. Учитесь мыслить образно. Например, березу сравнивайте со свечкой и так далее». Про себя я заметил, что березы уже сравнивались со свечами у Сергея Есенина, но сдержался и промолчал. После вынесенного мне приговора Андреем Дмитриевичем я уже не смотрел на него как на бога. Мозг мой сверлила одна и та же мысль: «Говори, говори! Я­то знаю, что я поэт и стихи мои немногим отличаются от Ваших!» Дементьев перехватил взгляд мой и сказал, глядя на фотографию девочки: «Это моя дочь... Мы не живем уже с ее матерью! Но ее фотография всегда на моем письменном столе!» Зазвонил телефон. Андрей Дмитриевич извинился и снял трубку. Как я понял, звонил ему композитор. Его что-то не устраивало в тексте Дементьева, и Андрей Дмитриевич стал читать по телефону с листа новый вариант песни. Мне кажется, что это был текст «Лебедей», но разговаривал он еще не с Мартыновым, а с местным композитором, который написал к тексту музыку. Дементьев предложил мне попить чаю, но я отказался, раздосадованный разбором стихов. Сегодня я могу только поведать читателю, что в моей тетрадке было и это стихотворение:

Почему Дементьев не разглядел этого стиха, мне самому до сей поры непонятно. То ли, беря мою молодость в расчет, он посчитал это выдумкой. То ли четверостишие, которое я сократил впоследствии, мешало целостному восприятию стиха настолько, что он и всему не придал особенного значения. Да и самому Дементьеву было в ту пору 36 лет. Он был молод, красив, успешен, поэтому никчемной грусти юноши в стихах он просто не поверил. Я же это стихотворение засунул в такой дальний ящик, что прочел его вновь лет через 15, оценил уже сам по достоинству и напечатал.
В 1965 году летом я расстался с Дементьевым, недовольный собой и его отзывом. Стал еще усиленнее читать и писать новые стихи. В 1967 году июньским утром, сев в трамвай № 8, я купил у кондуктора газету, развернул ее и на последней странице увидел свой портрет и рядом предисловие Андрея Дементьева, а под ним подборку стихов. Прочел предисловие, где Дементьев вспоминал, как к нему пришел «не шибко грамотный парень» и показал свои первые стихи. Читаю подборку:

Первое стихотворение всё было написано только мной. Следующей шла «Лебедушка» и начиналась так: «Где же ты, лебедушка моя?/Долго ли искать тебя по свету? /По моей любви и ты тоскуешь где-то. Где же ты, лебедушка моя?» В этом стихотворении мне никак не давался конец. Мысль его была четко выражена, но в рыхлых строках. Не хватало четкого ритма. Последнее четверостишие написал за меня Анатолий Скворцов и передал подборку из шести стихотворений Андрею Дементьеву, чтобы тот представил меня на страницах «Калининской правды». Если последнее четверостишие в «Лебедушке» было написано рукой моего друга, то третье стихотворение от точки до запятой – Андреем Дементьевым по мотивам моего, и это вывело меня из терпения. Четвертое стихотворение от точки до точки написано мной, и это меня немного приободрило. Часов в десять утра я позвонил Андрею Дементьеву и сказал: «Андрей Дмитриевич, разве можно свое стихотворение выдавать в газете за мое? Мне стыдно и неприятно! Мне кажется, что все смотрят на меня как на вора!» На что мне поэт ответил приблизительно так: «Не возмущайся, Константин! Учись выражать свои мысли так, как я выразил твои мысли в своем исполнении! Поздравляю вас с подборкой! Читайте! Дерзайте! Пишите!»
Впоследствии я видел Андрея Дементьева не однажды в Калинине. В книжном магазине он подписал мне свою книгу стихов «Наедине с совестью». Видел я не раз его выступающим и в библиотеке имени Горького. Всегда его тепло принимали слушатели, особенно женщины. У них он был в то время кумиром, и только. Потом Дементьев уехал в Москву. Работал в журнале «Юность», но приезжал часто в Калинин и при встрече со мной всегда здоровался как с давним знакомым, перебрасывался парою незначительных фраз и всегда уходил, ускользал от разговора серьезного, который мог бы его обязать чем­то или стеснить во времени. В марте 1975 года в гостинице «Юность», где нас расположили на жительство как участников Всесоюзного совещания молодых писателей в Москве, я увидел идущего по коридору Андрея Дмитриевича и уже собрался поздороваться с ним и немного поговорить. Но он, заметив меня и не дойдя метров десять, свернул в кабинет, который уже было прошел. Видя, что встрече с земляком Дементьев почему-­то не рад, я не стал его дожидаться у двери и пошел, удивленный и раздосадованный, по своим делам. Это много позже я понял его маневр и простил ему эту выходку. Работая редактором журнала «Юность» и еще раньше в ЦК ВЛКСМ в отделе по работе с молодыми литераторами, Дементьеву приходилось сталкиваться с тысячами не очень хороших поэтов, серых и невыразительных, а то и с явными графоманами и психически больными людьми, которым нужна чисто медицинская, а не литературная помощь. Поэтому-то, увидев «не очень шибко грамотного Константина», Андрей Дмитриевич предпочел не встречаться нос к носу с «темной лошадкой», чтобы она не попросила какой­либо помощи или сочувствия в тот момент, когда он был занят работой с талантливыми поэтами. Он не мог и предположить, что парень, которого он когда-то представил на страницах «Калининской правды», прошел за это время суровую школу жизни, закалил себя в жестокой борьбе и ему уже есть что сказать своему читателю. Без судьбы нет ни писателя, ни поэта – это твердое мое мнение, – а есть простое жонглирование словами и переписывание классиков в своей интерпретации, что не мешает некоторым сделать себе имя в литературе, так и не став писателем или поэтом. На совещании я был признан лучшим в нашем семинаре, которым руководили такие поэты, как Д.М. Ковалев, В.В. Казин, С.В. Викулов, Н.И. Тряпкин. По итогам совещания был издан коллективный сборник участников VI Всесоюзного совещания молодых писателей, и назывался он «Поколение». В этом сборнике и была напечатана моя первая книга «Колосятся дожди» и еще первые книги пяти авторов. В августе 1976 года я столкнулся нос к носу с Андреем Дементьевым в журнале «Наш современник». Руководитель отдела поэзии после ухода Дементьева стал упрашивать меня уступить Андрею Дмитриевичу место в девятом номере, где уже стояла моя подборка. У Дементьева выходила очередная книга, где эти стихи присутствовали, а напечатать их предполагалось в десятом номере. Если же я не уступлю ему место, то подборку Дементьева, скорее всего, предстоит снять с публикации. Я видел, как этот завотделом поэзии лебезит перед Андреем Дмитриевичем, как слушает мнение его о своей книге. Мне стало жаль работника журнала, и я согласился на то, чтобы свое место в девятом номере отдать преуспевающему земляку. Хотя прекрасно понимал, что эта подборка не прибавит славы и так уже непомерно высоко взлетевшему поэту, который занимает место в русской поэзии не по чину и не по таланту. В общем, не очень хорошее впечатление осталось от этой встречи, и во всем был виноват сотрудник журнала, унижавшийся перед этим баловнем судьбы, шагающим по головам своих собратьев и, что главное, не замечающим этого.
Судьба еще предоставила мне случай встретиться с Андреем Дементьевым – после его возвращения из Израиля. Как­то в средине дня я поднялся в помещение на четвертый этаж, где находилась редакция «Тверской жизни», и зашел в кабинет редактора газеты В.Я. Кириллова, поздоровался и узнал в обернувшемся посетителе Андрея Дмитриевича. Тот подбежал ко мне, полуобнял и сказал: «Я рад вас видеть, Константин! Сколько лет, сколько зим?» Я был немного обескуражен такой радушной встречей со стороны Дементьева. Подарил ему свою новую книгу. Тот в ответ подарил мне свою. Для этого он спустился в лифте с четвертого этажа. Подойдя к машине, в которой сидела миловидная женщина, взял свой сборник «Снег в Иерусалиме» и сделал на книге дарственную надпись...
Летом 1966 года произошла наша встреча с поэтом и журналистом Анатолием Скворцовым. Придя очередной раз обменивать книги в библиотеку имени Горького, я услышал от девушки на абонементе, что мною интересуется какой-то Анатолий Скворцов. Спросив у них, у библиотечных работников, кто интересуется поэзией больше всех и помногу читает поэтических сборников, Анатолий Скворцов получил такой ответ: поэзией интересуются многие, но есть один парень, что за неделю меняет больше двух раз книги и берет в основном поэтические сборники. Анатолий посмотрел мою пухлую учетную карточку и оставил им записку ко мне, сказав: «Передайте этому парню, пусть зайдет ко мне в «Калининскую правду» и захватит с собой свои стихи». Меня страшно заинтриговало, откуда знает этот человек, что я пишу стихи. Неделю я проходил, разгадывая эту загадку, и когда уже выбился из сил, то взял голубую ученическую, в клеточку тетрадь со стихами и отправился отыскивать здание «Калининской правды» на Студенческом переулке. Поднявшись на третий этаж, я отыскал нужную комнату и вошел внутрь. За письменным столом сидел тридцатилетний мужчина, похожий на худощавого жилистого юношу. Глаза его были зорки, но доброжелательны. Он часто поправлял свои непослушные волосы и закидывал их назад, хотя те сползали тут же на лоб, образуя веерообразную челку. Указательный палец на руке, которой поправлял он волосы, был изогнут, будто его оторвало полностью каким-то механизмом, а потом он был неправильно пришит нерадивым хирургом. Я спросил этого мужчину: «Где я могу найти Анатолия Скворцова?» В ответ услышал незамедлительное: «Это я и есть он самый, Анатолий!» Мы пожали друг другу руки, и я подал написанную им записку и в ответ услышал доброжелательное: «Садись, Костя! В ногах правды нет!» Он долго читал мои стихи и сказал: «Ну что ж! Хорошо! Всё не так безнадежно, как я думал! Будем учиться мыслить и писать настоящие стихи! Каждый месяц вы будете находить меня в редакции и вручать мне очередную тетрадь, исписанную полностью стихами». Я пробовал что-то возражать. Пробовал схитрить, но это у меня не прошло! Анатолий сказал прямо: «Вы хотите научиться писать стихи и стать поэтом или нет?» Я выдохнул скоропалительное «да!» и в ответ услышал: «Так вперед, юноша, и флаг вам в руки!» Возражать было нечем, на том и порешили.
Довольно быстро я прикипел к этому неутомимому оптимисту и жизнелюбу своим измолоченным житейскими неурядицами сердцем. Он каждый раз внимательно читал мои новые стихи. «О ромашках ты пишешь так, как уже писал не один поэт. Оставь ты это свое гадание «любит – не любит, к сердцу прижмет – к черту пошлет?». Ищи свой подход к этой теме или закрой ее навсегда для себя! Понял? Только так ты сможешь найти себя и свою, пусть и неприметную, тропу!» Все эти разборы полетов не проходили бесследно. Я стал понимать, что поэзия – это труд, и труд изнурительный, до звездочек в глазах и седьмого пота. Однажды зимой я застал в его кабинете Владимира Соловьева. Тот сидел на диванчике с загипсованной рукой на перевязи и смешливо беседовал с Анатолием. Скворцов нас познакомил. Оказалось, что, катаясь на лыжах с гор, Владимир сломал ключицу. Мне было неудобно перед Владимиром Соловьевым за то, что Анатолий представил меня как молодого поэта, правда еще не напечатавшего ни одной строки. Я постарался не мешать старинным друзьям и удалился побыстрей из редакции.
Наконец настал день, когда Анатолий вскрикнул от удивления: «Ай да молодец! Так держать, старик! Наконец­то ты стал поэтом, и, к моему недоумению, настоящим!» Дело в том, что Анатолий прочитал в голубой тетради стихи, в которых его устраивало всё: и жизненная позиция, и образность, и техническое исполнение. Он прочитал в феврале 1967 года строки: «Что значит золото? Что значит золотой? /Нет, я такою мерою не мерю. /Я только в очень солнечное верю /и с солнечной шагаю головой!» Толик искренне пожал мне руку и дружески прижал к своей груди: «Спасибо, старик! Я не ждал такого подарка! Ты меня удивил, честно тебе говорю!» Взволнованно походив по кабинету и потерев друг о друга свои ладони, Анатолий выпалил: «Надо готовить подборку стихов в печать! Хватит тебе сидеть в тени, благо показать есть что! Одно твое «Что значит золото?..» многого стоит! Поглядим, поглядим!» И тут же вспомнил, что первые свои опыты я принес показать Андрею Дементьеву, и произнес: «Попрошу Андрея Дмитриевича написать вступительное слово к подборке! Составим мы ее из шести стихотворений, чтобы у Дементьева было из чего выбирать! Как ты думаешь?» Я согласился.
Сев в трамвай в семь часов утра, я купил газету «Калининская правда». На последней странице была напечатана подборка моих стихов с фотографией. Подборка появилась неожиданно, но я знал о ней, а вот откуда взялась фотография, я не знал! Давать свое фото я никому не давал, а оно почему­-то неизвестными путями попало в газету. Мое недоумение развеял Скворцов. Оказывается, у него дома, когда я читал ему по записной книжке новое стихотворение, вывалилась фотография 4 x 3 для пропуска. Анатолий молча поднял ее и впоследствии решил сделать для меня «сурприз», что у него и получилось с избытком.
После появления подборки в газете меня попросил позвонить ему Петр Петрович Дудочкин. Он поблагодарил меня и поздравил с хорошей подборкой, что смутило меня до глубины души, ибо написанное Скворцовым по моей мысли последнее четверостишие не давало мне покоя. Поблагодарив Петра Петровича за поздравление, я повесил трубку телефона­автомата.
С Анатолием Скворцовым мы подружились и встречались уже чаще, но семейные дела мои пришли к плачевному состоянию. Впервые я сказал жене Светлане, что если она не согласится уехать жить в Вышний Волочёк, то мы расстанемся навсегда. Света скрепя сердце согласилась. В августе 1967 года мы переезжаем на жительство к моим родителям на улицу Смычка. Анатолий Скворцов говорит мне, что в Вышнем Волочке сильное литобъединение и что мне полезно будет походить в него годик-другой. Он пишет записку к своим друзьям в Вышнем Волочке Виктору Гущину и Виктору Никитину, которые работали в местных газетах «Ленинец» и «Вышневолоцкая правда». По приезде в город я устраиваюсь в автоколонну № 74 шофером на хлебную машину. Развожу хлеб по точкам и днем, и в ночную смену. Передаю записку адресатам. Приглашаю их на день своего рождения, 8 сентября, к себе домой. Они мне преподносят сюрприз: приносят гранки «Ленинца», где было напечатано стихотворение «Я без тебя не написал ни строчки...», которое вышло в свет 9 сентября официально.
С Анатолием Скворцовым мы стали видеться реже, но от этого наши отношения не охладели, а стали доверительней и теплее. Когда я приезжал в Калинин, то после посещения дочери всегда шел на Студенческий переулок в редакцию «Калининской правды», где с распростертыми объятиями меня встречал Анатолий. В редакции он всегда был неутомимым заводилой. Сочинял на каждого юмористические и сатирические стихи. Пробовал себя, и довольно­-таки удачно, в сочинении частушек. Одна из них до сей поры ходит в народе, давным­давно забыв своего родителя, как обычно и происходит с истинно народными частушками.
Несколько раз Анатолий Скворцов приезжал в Вышний Волочёк, и мы встречались с ним. Потом его послали в Ленинград на учебу в Высшую партийную школу. Однажды сижу вечером читаю, и заявляется Анатолий. Была суббота, и он по пути к себе в Калинин не мог не сойти на станции Вышний Волочёк. Я еще не был женат второй раз, и мы хорошо посидели за домашним столом. Нас угощала мать домашними яствами и потчевала довольно крепенькой самогонкой. Когда мы развеселели от выпитой домашней, то пошли вместе с моим братом Геннадием на танцы в клуб «Парижской коммуны». Анатолий вальсировал с молоденькими девушками, и они не обращали никакого внимания на Толин указательный палец, что был давно покалечен на производстве. Меня это немного удивляло в то время. Мне казалось, что Анатолий уже «стар» для танцев. Ему было тогда тридцать лет. О молодость! О святая наивность! Сейчас я и в шестьдесят не считаю себя стариком, но это сейчас. Домой мы пошли все вместе. Правда, Анатолий порывался проводить молодую девицу, но я побоялся его отпустить, думая, что он заблудится в чужом городе. После окончания ВПШ Анатолий стал работать заведующим отделом. Виделись мы нечасто. В 1984 году меня осуждают на два года принудительного лечения в ЛТП, и, отбывая срок в Бежецке, я узнаю о трагической смерти Анатолия Скворцова. Я до сей торы не могу никак поверить, что такой жизнелюб, от которого летели искры во все стороны, мог покончить жизнь самоубийством. Еще при жизни уже после выхода моей первой книги «Колосятся дожди» и публикаций в журнале «Наш современник» Анатолий говорил мне: «Зачем я дал твою подборку для предисловия Андрею Дементьеву? Он же ровным счетом ничего не сделал для тебя! Это я увидел в тебе проблески способностей и несколько месяцев кропотливо направлял тебя в правильном направлении!» Я тоже посетовал ему в ответ: «Что напрасно сожалеть? Теперь уже ничего не изменишь!» Действительно, Анатолий Скворцов сыграл огромную роль в моем становлении. Он научил меня любить жизнь со всеми ее трещинами и выбоинами. Он вдохнул в меня веру в то, что я стою на правильном жизненном пути и выбор мой правильный.