Бывший Весьегонский уезд всегда считался в Тверской губернии глухим медвежьим углом, а наша деревня Поповское, стоявшая на са­мой границе с Ярославской областью, полу­чалась глухим углом в квадрате, а может, и в кубе.
Состояла деревенька всего из семи домов, разбросанных без всякого порядка на берегу небольшой речушки Болонинки – одного из бесчисленных притоков великой Волги. Сразу за речкой на высокой длинной гряде большое, почти километр, село Болонино. На другом конце села, в его культурном центре, располагались церковь и школа. Болонино, вероятно, – от «болоно», так в наших местах называли шишку на голове, на месте укуса или удара, а здесь это слово обозначало «высокое место». Особенно крутой склон к речке – обрыв, на котором не росла даже трава, находился за церковью. Это постоян­ное место наших игр мы звали Глинницей.
Деревеньку нашу с трех сторон окружали поля, а с юга граничила Болонинка. С другого от реки конца деревни крайним стоял дом моего деда Павла, а следующим наш. Между домами располагался огород – общий для двух домов. Рубежом между огородами являлась межа, и даже малыши знали, что эта грядка наша, а рядом уже бабушкина.
Улиц или улицы, хотя бы одной, в нашей деревне не существовало вовсе. Траву в на­чале лета, правда только на силос, косили в самой деревне. Совсем маленьким, лет, наверное, трех-четырех, я помню уже нежилые, стоящие без дверей и окон дома: Лябин, большой, со светёлкой, стоящий ближе к речке через дорогу; второй, напротив нашего дома, – бабушки Матрены да Фитилилов – напротив дома дедушки Павла. Тогда о каком-то подобии ряда еще можно было говорить, да и то с натяжкой. А когда через пару лет все эти старые дома разобра­ли, то деревня стала такой, какой она и оста­валась всё мое детство и отрочество – до 1963 года, когда после восьмилетки я уехал учиться в лесной техникум.

Самые мои первые детские воспоминания связаны с зимним утром. Зимой в морозы мы все трое: я и мои старшие сестра Шура и брат Володя – спали на печке. Мать с отцом ночевали внизу, на единственной в доме кровати. Шурка встает около 8 часов утра – в 1948 году она пошла в первый класс. А мы с Вовкой лежим на печке до победного, пока мать не протопит маленькую печку и в доме станет теплее. Большую печь мама затапли­вала около 6 утра. В первую очередь она подогревает воду для молоденьких ягнят и те­ленка, потом ставит в печь чугунки с картош­кой: большой, ведерный, – для скотины и вто­рой, поменьше, – для себя.
Накинув старенькую фуфайку и валенки на босу ногу, мама идет обихаживать скотину: поит корову Цыганку и овец, кладет всем сена: овцам – отаву, а Цыганке – покрупнее. Потом доит корову. Возвращаясь из хлева, она приносит с собой целую волну холода, запахи сена, парного молока и навоза. Процедив молоко и разлив половину его по кринкам, а остатки в большую старую кастрюлю для теленка, принимается готовить картошку. Лезет за картошкой в подпол, и, когда откры­вает каржинку, оттуда тянет затхлостью и за­старелой сырой гнилью. С собой в подпол она берет фонарь, с которым ходит к скотине, и вместе с ней от фонаря по стенам двигаются огромные причудливые тени.
Мы с Вовкой уже не спим, но лежим тихонь­ко. Печь понемногу нагревается, нам стано­вится всё теплее под стареньким одеялом. Кроме него и старой ветхой одежды, никаких . постельных принадлежностей на печи нет. Ря­дом квашня, от которой терпко пахнет старым тестом, на плечиках сохнут ольховые дрова для маленькой печки. Если в темноте уткнуться в эти поленья лицом, от них идет такой сладкий лесной дух, что сразу начинает чудиться лето.
Мама, закончив с картошкой, затапливает маленькую печку, и в избе сразу становится теплее. Мы в одних рубашках – штанов в избе нам не положено совсем - спускаемся с печи. Мебель в единственной комнате такая же, как и в большинстве домов нашей деревни: желез­ная кровать, старенький стол, две лавки; стены чистые, ничем не оклеенные. Оклеили их, когда я уже учился в техникуме, тогда же появились и два стула.
Окна еще темные, а на рамах такой толстый слой льда и инея, что дырку протаивать приходится долго – сначала дышком, потом пальцем, но палец быстро мерзнет. Из-за наглухо замерзших окон в избе сумрак даже днем. В мороз приходится сидеть дома: старенькие валенки у нас с Вовкой одни на двоих. Но Вовка постарше, и мне они достаются реже.
Мы с Вовкой получаем по кружке молока и по куску черного хлеба. Хлеб едим не очень охотно: он сыроватый и плотный да еще и ца­рапает рот – для объема мать добавляет в него разные не очень вкусные добавки: мякину, отруби, высевки. В 1949–1950 годах жили очень голодно, хлеб в магазине не продавали, а зерна, выданного по трудодням, едва-едва хватало до Нового года. Выкручивались по-разному: добавляли в муку отруби, мякину, иногда умудрялись украсть в колхозе немного зерна или высевок, просто обходились без хлеба –
картошка, огурцы, грибы. И уж совсем плохо жилось семьям, где не было молока.

Первый раз в первый класс Болонинской начальной школы я пришел без портфеля, с завязанным s тряпицу стареньким букварем. По этому букварю учили буквы старшие – сна­чала сестра Шура, а потом и Вовка, ставший в тот год уже третьеклассником. Новых буква­рей на весь первый класс нашей школе выде­лили тогда то ли два, то ли три на десять первоклашек. Портфелем же я обзавелся только на следующий год, когда Шура закончила семилетку.
В школу я пришел босиком, но зато в новых штанах. Штаны мне сшил специально к школе дед Павел, Выглядели они как взаправдош-ные: уже без лямок, с пуговицей. Пуговица, правда, была единственной и большой, сан­тиметра три в диаметре, – Такие мой дед пришивал к шубам и пальто. Особым шиком и гор­достью являлся, конечно, карман, не поло­женный по «фасону», но который дед все-таки вшил, выполняя мое заветное желание.
Штаны, которые я носил до школы, карма­нов не имели. Достались они мне от старшего брата. Можете представить себе, во что пре­вращались сшитые из крепчайшей ткани штаны деревенских мальчишек за два-три лета, каждое из которых состояло из 90 дней. Так что все «трущиеся части» моей «нижней одежды» украшали огромные сверхпрочные заплаты. А «мужикам» до пяти лет из летней одежды полагалась только рубаха и в особо торжественных случаях – Пасха, Ильин день, Троица – короткие, до колен штаны, но еще без пуговиц и карманов, с двумя, а часто и с одной лямкой через плечо.
Первое потрясение в школе я испытал в пер­вый же школьный день. Самый первый в жизни урок начался с переклички. Учительница по алфавиту называла первоклашек – каждый вставал и говорил: «Я!» Моему удивлению не было предела, когда в самом начале, после слов Нины Михайловны «Николай Басуков», встал Колька Фитилило и сказал: «Я!» Добрая половина моих товарищей по детским играм, оказывается, имела совсем другие фамилии, да и полные имена их звучали не менее странно. Живший напротив нас Юрка Сам­сонов, по прозвищу Сима, стал Юрием Вино­градовым, Васька Костин – Василием Фарулёвым. Нужно, правда, отметить, что эти новые имена и фамилии применение имели только в школьном классе, на улице же всё вставало на свои привычные места.
Месяца через полтора после 1 сентября дед сшил мне новую холщовую сумку, очень похожую на те, что носили через плечо, на лямке, пастухи: бородатый и глуховатый коровий пастух Матвеич и овечий – наш сосед Валька. Проходил я с холщовой сумкой недолго: поздней осенью 1954 года после жесточайшего гриппа получил двухстороннее воспаление легких и, проболев практически до следующего лета, пошел 1 сентября 1955 года снова в первый класс.