Эта книга рассказывает о жизни глухой тверской деревушки в трудные послевоенные годы. В ней ничего не придумано, ничего не прибавлено — я писал только то, что сохранила моя память.
Я люблю работать на земле – копать, косить. Это, наверное, передалось мне от многих поколений предков крестьян. Занимаясь изысканиями в архивах, я добрался по некоторым линиям своей родословной до пятого колена. Мои предки владели разными необходимыми на селе ремеслами и рукоделиями: прадед Иван мастерил звонкие горшки и кринки; прадед Василий строил избы, сараи да гумна; дед Павел шил для всей округи овчинные полушубки, кепки-восьмиклинки, штаны и рубахи; дед Петр гнул колеса к одрам и телегам; отец тачал сапоги и занимался пчелами, прабабушки Анна и Анастасия, бабушка Фиёна и мама ткали, пряли, вязали. И еще все мои предки крестьянствовали, все без исключения трудились на земле.
Я успел многое застать из того, как жила деревня в старину; в год моего рождения, в 1947 году, умерла наша соседка, жившая в курной избушке, топившейся еще по-черному; на Самсоновой ладони молотили цепами рожь; мужики вручную крутили на улице веревки, на высоких козлах трехручной пилой готовили из свежесрубленных лесин байдак; мама на ткацком стане ткала пестрядину, из которых шила потом рубахи; жали серпами рожь, теребили руками лён, давили на ручном прессе масло из льняного семени, мололи на ручных жерновах зерно... Так жила деревня до нас и сто и двести лет назад, детство моё и моих сверстников проходило так же как и у наших родителей, дедов и прадедов.
У детства свои мерки, свои ценности, свои законы и герои. Но и нас обжигали бушующие среди взрослых беды, и на нас ложилась своя доля повседневных крестьянских забот.
Сегодня места, где прошло мое детство, почти обезлюдели, заросли лесом поля. Деревню моего детства уже не возвернуть, она останется только в нашей памяти, да в наших книгах. Но село, конечно, уже и в другом обличье, обязательно возродится земля не может пустовать вечно.

В деревенских избах печь главенствовала в доме: она круглый год обогревала и сушила избу, она и болезни правила, и баней служила. В печи готовили пищу и для себя и для скотины, на ней спали... И всё это она – «печка-матушка», как называл ее мой отец.
У деревенской печки даже фундамент строился свой, отдельный от дома. Клали печь, точнее сбивали, из самодельного сыромятного кирпича. Потом постепенно протапливали, прокаливали, и получался единый монолит, который уже не брало ничто: ни вода – в печи всё семейство и мылось и парилось; ни время – служила она хозяевам, пока стояла изба, и нередко возраст печи переваливал за сто лет.
Отец, приходя с работы, сразу забирался на печь греть поясницу и ноги. Целый день на улице, да в стужу, – к вечеру фронтовые раны начинали серьезно беспокоить. Ребятишек тоже частенько отправляли на печь, когда загоняли с улицы домой. А если приболел, прозябнул на морозе, особенно в ветерок, – дома горячего молока или чаю с медом и на печь, под ватное одеяло, а еще лучше под шубу. Прогрелся, пропарился, слезаешь с печи – как новенький.
Каждый выросший в деревенском доме, около печки и на ней, всю жизнь помнит и хранит ее благодатное, живительное и ласковое тепло.

Кто не помнит горчайших мгновений детства, когда тебя не поняли, не выслушали, не разобрались, да еще и наказали... Руки продолжают защищаться, в глазах слезы, а губы шепчут: «Не взанарок я, не взанарок...»
Мне около пяти лет, потому из одежды только легкая рубашонка. Подоконники в старом доме совсем низкие, но без подставки еще не попасть. Забрался, прогнал грызшего цветок котенка и на обратной дороге задел цветок. Старенький горшок вдребезги – и немедленное возмездие от старшей сестры по голой заднице. Слез больше от обиды: «Не занарок же я, Шурка, не занарок...»
Уже седьмой год. В избе внутренние рамы в морозы покрывались таким толстым слоем льда, что даже днем стоял полумрак, да и улицу совершенно не видно. Стекло протаивал дышком и пальцем, тер долго – палец замерз. Стал помогать отцовским сапожным шилом. Стальным шилом по мерзлому стеклу... нажал-то вроде чуть-чуть – стекло пополам. Ужас случившегося, невозможность возврата охватывает жаром, желание убежать, спрятаться, но мать уже от печки, в руках тряпка: «Сколько раз говорила, сколько раз!..» «Мама, я ведь не взанарок...»
Это стекло в окошке рядом с божницей всё мое детство так и оставалось разбитым. В послевоенной глухой деревне оконное стекло являло не просто ценность, а ценность абсолютную: в сельмаги его просто-напросто не привозили, да и купить было не на что.
На рубеже «взанарок – не взанарок», «нарошно – не нарошно» глохли даже, казалось бы, совсем неразрешимые детские ссоры и обиды, и, наоборот, переходили в рукопашные схватки поначалу совершенно невинные.
В Ильин день с утра играли на Офонасиной ладони в прятки. Играли там очень редко – по правде, я больше и не помню. Мы с Ванькой Сергеичем убрались в ригу, вода прошел мимо – стали выскакивать, я первый. Дверку по привычке толкнул сильно, а она легко открылась, резко пошла обратно, и – Ваньке по лицу. Падая через высокий порог, Ванька разорвал о гвоздь новую срядную рубаху, вся одежда в грязи, на лице кровавые царапины. «Ванька, я не взанарок. Чесно!»
И хоть мы с Ванькой уже совсем большие – оба перешли во второй класс, – слез лилось немало. Не от боли – с горя. Потом, конечно, состоялись длительные разборки с родителями, Ваньке попало и ремнем, но между нами отношения остались нормальными.
После детства прошла уже целая жизнь, выросли дочери, семь внуков. Но случается, накатывает на тебя, заполняет доверху искренняя детская горечь и обида: не так истолковали, совсем наоборот поняли, а речь-то не о том, не так всё на самом деле и задумывалось, и сделано. А это неважное, пустяшное, сделано не специально...