Деревенька моя

Бывший Весьегонский уезд всегда считался в Тверской губернии глухим медвежьим углом, а наша деревня Поповское, стоящая на самой границе с Ярославской областью, получалась глухим углом в квадрате, а может, и в кубе.
Состояла деревенька всего из семи домов, разбросанных без всякого порядка на берегу небольшой речушки Болонинки – одного из бесчисленных притоков великой Волги. Сразу за речкой на высокой длинной гряде большое, почти километр, село Болонино. На другом конце села, в его культурном центре, располагались церковь и школа. Болонино, вероятно, от «болоно» – так в наших местах называли шишку на голове, на месте укуса или удара, а здесь это слово обозначало «высокое место». Особенно крутой склон к речке – обрыв, на котором не росла даже трава, – находился за церковью. Это постоянное место наших игр мы звали Глинницей.
Деревеньку нашу с трёх сторон окружали поля, а с юга граничила Болонинка. С другого от реки конца деревни крайним стоял дом моего деда Павла, а следующим наш. Между домами располагался огород – общий для двух домов. Рубежом между огородами являлась межа, и даже малыши знали, что эта грядка наша, а рядом уже бабушкина.
Улиц или улицы, хотя бы одной, в нашей деревне не существовало вовсе. Траву в начале лета, правда только на силос, косили в самой деревне. Совсем маленьким, лет, наверное, трёх-четырёх, я помнил уже нежилые, стоящие без дверей и окон дома: Лябин, большой, со светёлкой, стоящий ближе к речке через дорогу, второй, напротив нашего дома, – бабушки Матрёны да Фитилилов – напротив дома дедушки Павла. Тогда о каком-то подобии ряда ещё можно было говорить, да и то с натяжкой. А когда через пару лет все эти старые дома разобрали, то деревня стала такой, какой она и оставалась всё мое детство и отрочество – до 1963 года, когда после восьмилетки я уехал учиться в лесной техникум.

Утро

Самые мои первые детские воспоминания связаны с зимним утром. Зимой в морозы мы все трое: я и мои старшие сестра Шура и брат Володя – спали на печке. Мать с отцом ночевали внизу, на единственной в доме кровати. Шурка встает около восьми часов утра – в 1948 году она пошла в первый класс. А мы с Вовкой лежим на печке до победного, пока мать не протопит маленькую печку и в доме станет теплее. Большую печь мама затапливала около шести утра. В первую очередь она подогревает воду для молоденьких ягнят и телёнка, потом ставит в печь чугунки с картошкой: большой, ведёрный, – для скотины и второй, поменьше, – для себя.
Накинув старенькую фуфайку и валенки на босу ногу, мама идёт обихаживать скотину: поит корову Цыганку и овец, кладёт всем сена – овцам отаву, а Цыганке покрупнее. Потом доит корову. Возвращаясь из хлева, она приносит с собой целую волну холода, запахи сена, парного молока и навоза. Процедив молоко и разлив половину его по кринкам, а остатки в большую старую кастрюлю для телёнка, принимается готовить картошку. Лезет за картошкой в подпол, и, когда открывает каржинку, оттуда тянет затхлостью и застарелой сырой гнилью. С собой в подпол она берёт фонарь, с которым ходит к скотине, и вместе с ней от фонаря по стенам двигаются огромные причудливые тени.
Мы с Вовкой уже не спим, но лежим тихонько. Печь понемногу нагревается, нам становится всё теплее под стареньким одеялом. Кроме него и старой ветхой одежды, никаких постельных принадлежностей на печи нет. Рядом квашня, от которой терпко пахнет старым тестом, на плечиках сохнут ольховые дрова для маленькой печки. Если в темноте уткнуться в эти поленья лицом, от них идет такой сладкий лесной дух, что сразу начинает чудиться лето.
Мама, закончив с картошкой, затапливает маленькую печку, и в избе сразу становится теплее. Мы в одних рубашках – штанов в избе нам не положено совсем – спускаемся с печи. Мебель в единственной комнате такая же, как и в большинстве домов нашей деревни: железная кровать, старенький стол, две лавки; стены чистые, ничем не оклеенные. Оклеили их, когда я уже учился в техникуме, тогда же появились и два стула.
Окна еще тёмные, а на рамах такой толстый слой льда и инея, что дырку протаивать приходится долго – сначала дышком, потом пальцем, но палец быстро мёрзнет. Из-за наглухо замёрзших окон в избе сумрак даже днём. В мороз приходится сидеть дома: старенькие валенки у нас с Вовкой одни на двоих. Но Вовка постарше, и мне они достаются реже.
Мы с Вовкой получаем по кружке молока и по куску чёрного хлеба. Хлеб едим не очень охотно: он сыроватый и плотный да ещё и царапает рот – для объема мать добавляет в него разные не очень вкусные добавки: мякину, отруби, высевки. В 1949-1950 годах жили очень голодно, хлеб в магазине не продавали, а выданного по трудодням зерна едва-едва хватало до нового года. Выкручивались по-разному: добавляли в муку отруби, мякину, иногда умудрялись украсть в колхозе немного зерна или высевок, просто обходились без хлеба – картошка, огурцы, грибы. И уж совсем плохо жилось семьям, где не было молока.

Первый класс

Первый раз в первый класс Болонинской начальной школы я пришел без портфеля, с завязанным в тряпицу стареньким букварем. По этому букварю учили буквы старшие – сначала сестра Шура, а потом и Вовка, ставший в тот год уже третьеклассником. Новых букварей на весь первый класс нашей школе выделили тогда то ли два, то ли три на десять первоклашек. Портфелем же я обзавелся только на следующий год, когда Шура закончила семилетку.
В школу я пришел босиком, но зато в новых штанах. Штаны мне сшил специально к школе дед Павел. Выглядели они как взаправдашние: уже без лямок, с пуговицей. Пуговица, правда, была единственной и большой, сантиметра три в диаметре, – такие мой дед пришивал к шубам и пальто. Особым шиком и гордостью являлся, конечно, карман, неположенный по «фасону», но который дед всё-таки вшил, выполняя моё заветное желание.
Штаны, которые я носил до школы, карманов не имели. Достались они мне от старшего брата. Можете представить себе, во что превращались сшитые из крепчайшей ткани штаны деревенских мальчишек за два-три лета, каждое из которых состояло из девяноста дней. Так что все «трущиеся части» моей «нижней одежды» украшали огромные сверхпрочные заплаты. А «мужикам» до пяти лет из летней одежды полагалась только рубаха и в особо торжественных случаях – Пасха, Ильин день, Троица – короткие, до колен штаны, но ещё без пуговиц и карманов, с двумя, а часто и с одной лямкой через плечо.
Первое потрясение в школе я испытал в первый же школьный день. Самый первый в жизни урок начался с переклички. Учительница по алфавиту называла первоклашек – каждый вставал и говорил: «Я!» Моему удивлению не было предела, когда в самом начале, после слов Нины Михайловны «Николай Басуков», встал Колька Фитилило и сказал: «Я!» Добрая половина моих товарищей по детским играм, оказывается, имела совсем другие фамилии, да и полные имена их звучали не менее странно. Живший напротив нас Юрка Самсонов, по прозвищу Сима, стал Юрием Виноградовым, Васька Костин – Василием Фарулёвым. Нужно, правда, отметить, что эти новые имена и фамилии применение имели только в школьном классе, на улице же всё вставало на свои привычные места.
Месяца через полтора после 1 сентября дед сшил мне новую холщовую сумку, очень похожую на те, что носили через плечо, на лямке, пастухи: бородатый и глуховатый коровий пастух Матвеич и овечий – наш сосед Валька. Проходил я с холщовой сумкой недолго: поздней осенью 1954 года после жесточайшего гриппа получил двустороннее воспаление легких и, проболев практически до следующего лета, пошел 1 сентября 1955 года снова в первый класс.

Скирды

Сразу за бабушкиным огородом начиналось колхозное поле Прокопёлда, или, по-русски, Проккино поле. Два или три года подряд на нём выращивали клевера, густые, отменные, – ручной косой они не брались. Косили их конной косилкой, сгребали конными граблями, а потом скирдовали. На скирдование клеверов выходил чуть не весь колхоз, больше ста человек. Скирды росли прямо на глазах – огромные, размером чуть меньше домов. Ставили их все вместе, штук пять или шесть, метрах в трехстах от дедушкиного дома, около низины в сторону Игнаткова. Издали они и вправду напоминали небольшую деревню. Особенно к осени вечером, когда Прокопёлду затопляло туманом, особенно густым около низины. Из серебристо-белёсого тумана на фоне чистого сентябрьского неба выступали только тёмные верхушки скирд – точь-в-точь крыши домов.
Играть возле скирд запрещалось категорически. В первую очередь из-за пожаров: горели сухие клевера как порох. И кататься с вершины скирды нельзя – там, где проедешь, клевер в осенние дожди начинал гнить.
Мы с двоюродным братом Витькой, бессменным товарищем всего моего детства, конечно, ходили туда, но уже в сентябре, под осень. Скирды больше не охраняли, но из-за холодов мы уже не катались и сами. Клевера июльский зной хранили дольше сена. Даже в раннее предзимье около скирд, особенно между ними, отчетливо пахло летом. Это, наверное, в первую очередь и привлекало нас. И ещё около колхозных скирд кормилось много всякой живности – следов там, особенно в ростепель по первому снежку, эта живность оставляла много. У нас у обоих дуганы, в руках стрелы, которые мы перед этим весь вечер стругали из бабушкиной лучины. У Витьки, хоть он и младше меня на три года, дуган лучше моего – ему сделал отчим, а я мастерил сам, поэтому мое «оружие» явно скромнее, да и стрелы летят поближе. Наигравшись досыта и в охотников, и в «немцев», наморозившись, бредём домой. Разговоров на неделю: видели зайца, мышей, спугнули какую-то крупную птицу.
В 2010 году мое «Попоськово» пропало. Давным-давно нет дедушкиного дома, а на месте Прокопёлды густой лес. Говорят, в нём много грибов, особенно в березняке – там, где стояли когда-то скирды.